К причалу - Александра Марковна Тверитинова

Учились в одной гимназии, сидели на одной парте, читали одни книжки, любили Александра Блока, живопись.

Федя лепил, собирался поступать в Академию художеств, Вадим — на историко-филологический.

Но в стране забушевали бури, и Вадим пошел на фронт — «истории передний край». Туда же, вместо Академии художеств, примчался и Федя.

— ...Ну, так что же дальше?

— Меня подобрал белый офицер.

— Не валяй дурака, Вадим.

— Я серьезно. Я очень серьезно. — Вадим осушил рюмку. — Был в беспамятстве. Если бы был в сознании, не дался бы.

— Ну, а потом?..

— Потом?.. Не вернулся я, Федя. Мог вернуться. Не вернулся.

— Беляк околдовал?

— Влюбился.

— Ну да... — улыбнулся Федя.

— Я правду. Девчонка. Вот вся и причина.

Федя взглянул на меня, вскинул удивленно брови.

— Марина тут ни при чем. Мала еще была.

— Да-а...

— Вот так, дружище. А потом пошел таскаться по Европам. Камни рубил, стихи писал, землю рыл. Люмпен, одним словом. Завербовался землекопом во Францию. Три года на Ла-Манше отработал — и в Париж мотанул. А в Париже... Это были те самые годы, когда всё, что Россия Советская из себя выбрасывала, лавиной в Париж хлынуло. Меня и зацепило. Бросился к Милюкову, потом к Чернову... — Вадим отпил вина. — Рассказываю тебе, как на приеме в партию.

— В партию? — Федя улыбнулся.

— Я коммунист.

— Ты шутишь?

— Я коммунист, Федя, и в советском гражданстве восстановлен.

— Вадька...

— Я коммунист, Федя.

— Погоди, а где же ты в партию вступил?

— В Париже. Во французскую.

— Ну-у?..

Они помолчали. Выпили вина.

— Офицера этого так и не видел?

— В Па-де-Кале, в карьере. В одном забое с ним работали. Узнал меня, подошел.

— Чудеса...

Они разговаривали легко и доверительно, всё еще посматривая друг на друга с любопытством, и речь их пересыпалась непрестанным «помнишь?», «а помнишь?».

Сидим, укутанные сизым туманом, пьем чай с ромом и без рома, и кофе с коньяком, и коньяк без кофе, и Вадим всё спрашивает, и уже Федя рассказывает. От «грозового девятнадцатого» и боевых походов вернулись опять к поэзии. Маяковский — Пастернак — Михаил Светлов — Эдуард Багрицкий... Но каждый раз вспоминали про кого-нибудь еще.

— А Машеньку Палееву помнишь? Ты в нее ведь влюблен был когда-то, — напомнил Вадим.

— Я в нее и сейчас влюблен. И ты уж совсем не поверишь: у нас дочка. И тоже Машенька.

Вадим щурится, глядя на него.

— Дочка, старина. Маленькая такая Машенька, вот такая.

— А кого из ребят видишь? Глеб Теплов где? Васька Давыдов?.. Пишет, нет? Одаренный был дьявол...

Федя не отвечал. Глядя мимо Вадимовых глаз, он постукивал пальцами по стеклянной крышке стола.

— Федя?! — Вадим умоляюще смотрел на него.

Федя густо кашлянул, сломал сигарету в пепельнице, пошел от стола.

В комнате стало тихо, — так тихо, что, казалось, слышно, как идет время.

— Начадили мы, а, Марина? — сказал Федя и помахал в воздухе рукой, разгоняя дым.

— Это ничего, курите.

Я обрадовалась, что он заговорил.

— Я пошел, — сказал Федя.

— Федя... — Вадим встал. Мгновение молча они глядели друг на друга. Брови у Вадима были сдвинуты.

— Не надо уходить, не надо, Федя! — попросила я. — Дымите себе сколько хотите. А я еще кофе заварю. — Я стремительно поднялась. — Курите, пожалуйста.

— А мы в кухне, — сказал Вадим. — Сами и кофе сварим. Не уходи, Федор.

Я потушила лампу и лежала с открытыми глазами. В широко отворенное окно светила луна, поблескивали мокрые крыши. Из кухни мне были слышны голоса Вадима и Феди. Я слушала и не слушала.

...В окно мне было видно, как по небу проплывают тучи. Некоторое время я следила за ними, а потом заснула.

Когда Вадим вошел в комнату, уже начало светать. Он осторожно сел на край постели. Сидел, зажав ладони в коленях, с опущенными плечами. Я лежала, боясь пошевелиться.

— Вадим... — Я приоткрыла глаза.

— Спи, Марина. Будет всё хорошо. Не может иначе быть.

Глава тридцать шестая

Наступили первые прохладные вечера, на деревьях начали желтеть листья, захлебывались на ветру флаги на павильонах выставки. Оставались считанные дни до ее закрытия.

По-прежнему все свободные часы мы проводили в советском павильоне, и мне было грустно, что скоро кончится этот чудесный праздник. Мы познакомились с некоторыми сотрудниками, у Вадима нашлись даже кое с кем из них общие знакомые в Москве, и теперь мы подходили к стендам, как свои. Особенно полюбился нам один курносый, веселый такой парень. Он отлично говорил по-французски и по-английски, понимал по-немецки. Я подружилась с ним. Сотрудники павильона мне нравились. Нравилось, как они парируют всякие каверзные вопросы некоторых посетителей: сдержанно, вежливо, с тактом заправских дипломатов. Было в них что-то непохожее на всё привычное, но я не могла понять что.

Иногда в павильоне мы встречали кого-нибудь из друзей. Так, один раз мы встретили папашу Анри. Помню, я уходила куда-то, а когда вернулась, навстречу мне шагнул папаша Анри. Они стояли с Вадимом около театральных макетов.

— А-а, пришла, малышка. — Папаша Анри обхватил меня одной рукой за плечи и постукал соломенной шляпой по спине.

Старик сиял. Стоит, тяжело дышит. Жарко. Черный люстриновый пиджак застегнут на все пуговицы, глухо подвязан тесемочкой ворот ситцевой рубахи, иссеченная мелкими морщинами коричневая шея поблескивает от пота, на лоб налипла седая прядь. Прищурив один глаз, он торжествующе смотрит на Вадима:

— Справлялся: вчера советский павильон посетили пятьдесят пять тысяч человек! Ты слышишь? Пятьдесят пять тысяч!

Мы рассматривали макет московского театра, теперь уже не помню какого, и папаша Анри нашел место в партере, где он сидел, когда был гостем СССР, и опять рассказал нам, что́ им тогда показывали, и куда водили, и как принимали. «Неплохо бы, пока еще есть силенки, съездить, повидать еще разок Москву...»

Когда мы с Вадимом провожали