К причалу - Александра Марковна Тверитинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пришел к нам Луи. После той встречи на Международной выставке он у нас не появлялся. Мы знали, что Луи делает «блестящую карьеру» и метит чуть ли не в товарищи прокурора. И вдруг — пришел.
Мне показалось, Луи взволнован.
Дома ли Вадим? Нет, Вадима дома не было.
— Ты знаешь, Марина, я в отпуске.
— Нет, этого я не знала.
— Да, в отпуске, и, может быть, бессрочном.
— Неужели? Почему?
Я видела по лицу Луи, что он ждал этого «почему». Вполголоса он сказал:
— Трудно объяснить. Я решил взять отпуск. Надо подумать. Разобраться. — Его нижняя челюсть вздрогнула.
— Что случилось, Луи?
Беспокойство Луи передалось и мне.
— Не могу я, Марина. Не в силах я больше, понимаешь?
— Но что, что случилось?!
Сел. Закурил. Крепко затянулся.
— Попробую сказать. Это у меня началось давно; пытался глушить, убаюкивал себя... всякими лицемерно-утешительными доводами, вроде того, что не я принимал участие ни в составлении законов, ни в применении их. Но нет, я принимаю участие, Марина, я вмешиваюсь, я обвиняю, выношу решения... Не секрет, что правосудие не всегда совершается... в наши дни. Вот и суди. Нет, нет, примирить с этим свою совесть я не могу. Пойми, не мо‑гу‑у!.. Черт... Трудно мне. Так трудно еще никогда не было.
Умолк. Сидел мрачный. Курил. Сигарету за сигаретой.
— Луи, милый, я могу тебе помочь? Скажи, чем я могу тебе помочь?
Никогда я не видела Луи в состоянии такого внутреннего напряжения, такой тревоги. Мне было жаль его, и мне хотелось помочь ему, но я ничего не могла, — нельзя человеку уйти от самого себя.
— Ничем, Марина, ничем. А где Вадим? Скоро придет?
В эту минуту в передней зазвонил звонок — пришел Жано:
— Что с тобой, старик? Болен?
Жано, как я, тоже рад был встрече. Мы любили Луи. Всё-таки мы любили его, нашего Луи.
— Да. Болен. Все больны. Вся Франция.
— Брось. — Жано легонько хлопнул его по спине. — Это ты брось.
— Жан, что происходит? Я ничего не понимаю... — Он встал из-за стола и пошел к окну, потом вернулся, стоял белый и злой. — Был «Мюнхен» — ты говорил: стыдно быть французом! Что ж, тут можно было согласиться и не согласиться. Но пакт, который заключили русские! Извини, пожалуйста, но я хочу тебя спросить...
Я взглянула на Жано, но Жано было не до меня.
— Русские, говоришь, ха... загляни-ка, старик, поглубже, и ты нащупаешь результаты «Мюнхена». Голова твоя, да русские же пытаются спасти... может быть, не себя только, может быть, и тебя еще тоже! Пойми ты это.
— Ребята, знаете что? — сказала я, чтобы переменить тему разговора. — Махнем в Латинский квартал, тряхнем стариной, а?
Вадим был у метра Дюшена, и я знала, что придет он нескоро, и еще я знала, что без Вадима у нас кончится плохо: в лучшем случае обычной ссорой, а в худшем — разойдемся с Луи надолго, может быть — навсегда.
Я не хотела этого.
И мы поехали в квартал нашей юности, и сидели на широкой, почти во весь тротуар, террасе кафе-брассери на углу Бульмиша и улицы Суфло, и в наступающей темноте смотрели на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, и на толпы молодежи — сегодня еще беспечно и весело снующей по бульвару Сен-Мишель, и на сплошные потоки автомобилей. Парни сидели тихо и потягивали через соломинку перно с содовой, а я пила черный кофе с мартелем. Мартель оказался крепким, и от первого глотка у меня закружилась голова, и я ждала, пока это пройдет, и слушала «штурмы» и «дранги» за соседними столиками, — в воздухе была война.
А через два дня Вадима вызвали в префектуру полиции и приказали покинуть пределы Франции в кратчайший срок. Мы обрадовались: может быть, теперь советское консульство поторопится с нашими визами? А на улице Гренелль сказали так: «Кострова высылают? Дадим разрешение Кострову на советское судно. Поедет без въездной визы — в Москве оформят. А жену не высылают, ее виза придет своим порядком, и тогда она поедет...»
* * *
Мы сидели посреди комнаты на Вадимовом чемодане. Квартира была совсем пустая, и от этого казалась какой-то чужой. Утром Вадим позвонил в Агентство морского транспорта, приехали рабочие, погрузили наши вещи на грузовик, повезли паковать на склад. Их должны были отправить в Гавр, а оттуда на пароходе в Ленинград.
Мы укладывали в чемоданы наши носильные вещи, и я беспрестанно совала в чемодан Вадима разные свои вещички, и от того, что мои платья были вместе с вещами Вадима, почему-то становилось сильнее чувство уверенности, что нас, быть может, не разлучат. Но каждый раз, находя у себя мои тряпочки, Вадим перекладывал их в мой чемодан: «Тебе тут понадобятся...» — «Не понадобятся, я же поеду...» — и спазм опять и опять сжимал горло, Вадим качал головой и, вздохнув, клал в свой чемодан мои платьишки.
Потом Вадим сказал:
— Война так скоро не начнется. Десять раз успеем прислать тебе документы. — Он притянул меня к себе. Сердце у него стучало сильно и часто.
— Я не хочу, Вадим, я не могу оставаться без тебя!
Лицо у Вадима было как у человека, преодолевающего боль.
— Вади, я глупая, я порчу тебе радость. Я буду ждать, Вадим, сколько потребуется.
— Марина, всё будет хорошо. Через месяц мы будем вместе. Я только тревожусь, как ты тут проживешь этот месяц без меня.
— Вот и не надо.
— Месяц знаешь как быстро пробежит. Приедешь в Москву, на вокзале тебя встретит муж, и начнется у нас всё сначала, как будто...
— И никто не будет высылать моего мужа, как нежелательного иностранца?
— Мы никогда не будем больше иностранцами.
— Я не хочу, чтоб ты уезжал. Я хочу быть с тобой... Нет, нет, Вади, уезжай. Я глупая. Тебе нельзя оставаться тут.
Вадим закурил, поискал глазами,
