Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

позировать на фоне гор и просит бабушку, чтобы та сфотографировала ее вместе с мамой. Старуха отказывается. Девочка настаивает, и я как будто слышу требовательный детский голос:

– Ну пожалуйста, ба, это же очень легко: просто навести и нажать.

Подхожу ближе, кланяюсь и предлагаю помощь в семейной фотосъемке. Благодарят, улыбаются в камеру, но смотрят на меня безо всякого интереса. Однако в глазах старухи, мне кажется, чуть-чуть больше приязни, чем три дня назад. Или чуть меньше неприязни.

– Я не чех. Русский.

– Час от часу не легче, – бормочет бабка.

У меня не сразу получается разобраться с фотоаппаратом, и старая немка показывает, что надо сделать.

– Могу ли я попросить вас об одном одолжении? – конструирую фразу как можно любезнее и почтительно протягиваю ее дочери свой телефончик с затейливой немецкой надписью. – Что это значит?

– Где вы прочитали? – улыбка на дамском лице моментально гаснет.

– На стене вашего бывшего дома, – отвечаю я с пиететом и поворачиваюсь к старухе: – Я знаю, кто вы.

Та надменно молчит.

– Вы дочь окружного судьи. Я нашел на чердаке ваши детские игрушки.

При слове «игрушки» Трауди поднимает голову и глядит на меня большими немигающими глазами. В этих глазах женский интерес. Он одинаков независимо от возраста. И мне нравится его подогревать:

– Трауди, переведи, пожалуйста, бабушке то, что я сказал. Там куклы, маленький волк, заяц и настоящий кукольный домик, а еще…

– Хватит, – перебивает старуха.

Ого! Оказывается, она тоже знает английский.

– Вы можете забрать их и подарить внучке. Не думаю, что отец Иржи станет возражать. Его дочки уже большие. Вы, кстати, с ним знакомы?

Девочка смотрит на меня с обожанием. Игрушки, в которые играла ее бабушка! Кукольный домик!

– Это не мои, – говорит старуха нехотя.

– А чьи?

Она не отвечает.

– Вы хотите сказать, что у судьи не было дочери?

– Была. И не одна.

– Сколько?

– Трое. Лотта, Роза и Гертруда.

– Гертруда? – восклицает Трауди, а я вспоминаю мелькнувшую на чердаке легкую девичью тень.

– Что с ними стало? Где они?

Старая женщина отворачивается. Ее дочь крайне недовольна. Хочет, чтобы я немедленно отошел.

– Немедленно! А иначе я позову полицию, – и лицо ее искажает судорога.

Мне вот только полиции не хватает, но, к счастью, у меня есть маленькая союзница.

– Бабуля, что с ними произошло? – нетерпеливо спрашивает Трауди и топает избалованной ножкой, а я снова понимаю немецкий.

Дочь делает за ее спиной отчаянные знаки, но старуха не обращает на них внимания.

– Они – умерли, – отвечает она величаво, выпрямляя и без того прямую спину.

– Все трое?

– Они умерли все, – старая немка клацает искусственными зубами так, что кажется, они сейчас вылетят. – Все!

Трауди внезапно замолкает и больше вопросов не задает.

– Когда это произошло? – я не спрашиваю, а выкрикиваю эти слова. – Как? Почему? Где? Их убили?! Кто это сделал? За что?

Но старуха ничего не говорит, и я понимаю, что разговор исчерпан. Они уходят. На этот раз навсегда – старая, средняя и малая, – постепенно сливаясь в одну фигуру, словно они и есть одно из женских обличий духа горы. Видимо, я допустил большую оплошность, его рассердив.

Но это уже не имеет значения. Если вы не хотите ничего рассказывать, я узнаю все сам. Теперь это проще, чем раньше. Вечером после работы залезаю в интернет и начинаю читать про судетских немцев. Сначала в «Википедии», потом по ссылкам, по сайтам. Конечно, это не самый надежный способ докопаться до истины, но если сравнивать, сопоставлять и сверять информацию из разных источников и ничему по отдельности не доверять, то общую картину восстановить можно. И чем больше мне попадается документов, воспоминаний, свидетельств и фотографий, тем трагичнее и сложнее оказывается та история, намного страшней и запутанней, чем я предполагал.

Криминальная хроника

На Катю напали не очень поздно, где-то между семью с четвертью и половиной восьмого вечера. Она возвращалась из института, вошла в подъезд, вызвала лифт, и вдруг кто-то мягко подтолкнул ее сзади, как бывает, когда в кабину вбегает сразу несколько человек. Катя сделала шаг вперед, потом повернулась и увидела направленный ей прямо в грудь нож. И – закрывающиеся двери лифта. Человека, который стоял напротив, она не увидела – только нож. Он был очень тонкий и острый, скорее даже не нож, а медицинский скальпель. Катя была уверена, что ее хотят убить, и подумала, что убийца может при этом изуродовать ее лицо. Почему-то именно эта мысль показалась ей самой ужасной, и тогда медленно, очень медленно («Я боялась его испугать», – объясняла она позднее) Катя подняла руки и закрыла ими лицо.

Потом нам сказали, что, скорей всего, этот жест ее спас. Преступник мог истолковать его таким образом: бери все, что тебе нужно, и уходи, я тебя не вижу и не запоминаю.

Он велел ей повернуться спиной, снял шубу и забрал сумку, в которой было немного денег и перевод с украинского. Выходя, нажал кнопку вызова последнего этажа, и лифт поехал наверх.

Я был дома и уже минуту спустя с кухонным ножом по ступенькам бежал вниз, а Катя неслась за мной, хватая меня за руки, но на улице никого не было. Мы вызвали милицию и больше часа катались с операми по району, по Большой Филёвской, по Багратионовскому проезду, вдоль Филёвского парка, по Кутузовскому проспекту, ездили на тот берег Москвы-реки, но никого не нашли. Скорей всего, преступник уехал на электричке в область. Позднее, возвращаясь к этой истории, я думал о том, что, слава богу, Катя не стала артачиться, а ведь именно это было в ее натуре. Он действительно мог ее ранить, а может, и убить. Кто знает, что в голове у этих отморозков? В сущности, она легко отделалась. Но если бы все закончилось только этим!

Да, не будь Катерина такой сильной и упрямой, все, возможно, прошло бы гораздо легче, ограничилось истерикой, слезами, нервным срывом, но это был самый настоящий удар. Она не плакала, ничего не говорила, она держала все в себе, не отпускала на волю, и повсюду ее преследовал узкий, тускло блестевший скальпель. Когда она выходила из квартиры, когда заходила в подъезд, когда, избегая лифта, шла по лестнице на седьмой этаж, когда оставалась дома одна и когда рядом был я. Скальпель прикасался к ее телу, к коже, к волосам, губам. Катя больше не подпускала меня к себе, не спала ночами, а если засыпала, то вскрикивала и от собственного крика просыпалась и опять не могла заснуть.

То были страшные тихие ночи,