Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов

больше всего. Я не мог ничего исправить. Не мог прийти к тому обрюзгшему, пьяному человеку, на которого когда-то молился и восхищался тем, как он в полной тишине прошел сквозь зал с депутатами и положил на трибуну партбилет, не мог прорваться к нему сквозь его гребаную кремлевскую охрану, – а ведь когда-то он купил меня тем, что от всех привилегий отказался, – не мог тряхнуть за жирные грудки и заорать: «Ты что наделал, урод? Тебе кто право дал определять, кто русский в моей стране, а кто нет? Почему ты нас всех предал?»

– Пусть отправляется по месту регистрации. Через неделю приду проверю.

Я наступил себе на горло и поехал к Павлику. Он долго матерился, кому-то при мне звонил, орал в трубку, я никогда не видел его таким по-настоящему злым. Опять звонил и опять орал. Он постарел, выглядел плохо и вообще не был похож на самого себя. Видно, не так трудно было зарабатывать миллионы и лезть наверх, как удерживать нажитое.

Потом сказал, не глядя на меня:

– Езжай к Кялину.

– К кому?

– Ну к Юрику. Он скорее поможет.

Странно, но я никогда не знал фамилию нашего дачного предводителя, с которым в другой жизни мы смотрели мультфильмы про инопланетян, дурили Петьку, играли в жопки и дрались у восточных ворот.

– А ты с ним…

– Иногда приходится, – сказал Павлик нехотя. – Он в ментовке работает. В Подольском районе. Но это неважно. Они все там…

Юрик показался мне еще более маленьким и плотным. Плечи, бицепсы – видимо, он изо всех сил упражнял свое короткое тело. Сделал вид, что не знает, не помнит меня.

– Купавна? Какая Купавна? А, Купавна…

То и дело звонил телефон, на кого-то Кялин орал, перед кем-то оправдывался. Потом в половине третьего пришли двое в гражданской одежде, и Юра кивком головы велел мне выйти и обождать в коридоре. Я стоял под дверью, униженный, раздавленный, мечтая об одном: как можно скорее отсюда уйти и никогда не возвращаться, – но у меня была Катя…

Наконец в пятом часу, ковыряя в зубах, Юрка нехотя меня выслушал, хмыкнул и записал Катину фамилию.

– Ладно, иди пока.

Я так и не понял, что значило это «пока». Юрик перезвонил через несколько дней и сказал раздраженно:

– Ты чего мне мозги выносишь? Вам же чехи заплатили.

– Какие еще чехи?

– Чечены. Следачка должна была деньги передать. Нет? Вот сучка! – присвистнул в трубку Кялин, помолчал, что-то прикинул и вынес приговор: – Ну в общем так. Все равно пусть эта твоя… ну кто она там тебе… Пусть Фуфаева пойдет и заберет заявление. Ей же будет лучше.

Я не знал, как Кате об этом сказать. Она все поняла сама. Сглотнула комок в горле и сделала то, что от нее потребовали. Но у нее было такое чувство, такое состояние – я это видел, – словно ее публично унизили, раздавили, вот этой гигантской, уродливой государственной колесницей переехали по живому. И тогда я понял, матушка Анна, что не могу, не имею больше права наказывать ее за Купавну. Она заплатила за всё сполна.

Я не нашел ничего лучшего, как позвать Катю в ресторан. Вышло немножко пошло, но мне хотелось отблагодарить ее за годы нищеты. Там я предложил ей выйти за меня замуж и получить российское гражданство. Может быть, последнее я зря сказал, не знаю, но сказал. Как свое приданое, что ли, как вклад в нашу будущую семью и свой единственный жизненный успех, пусть даже в нем не было моей личной заслуги.

– Я не хочу, – произнесла она четким, раздельным и очень хорошо знакомым мне чужим голосом.

– Чего ты не хочешь?

Ресторан был хороший, спокойный, в нем не орала музыка, не было никаких братков. Дороговатый, правда, и, избегая смотреть в глаза официанта, я заказал один салат, одно горячее на двоих и по бокалу самого простого красного вина.

– Я не хочу получать российское гражданство, не хочу выходить за тебя замуж.

Глаза у Кати были сухие, и я подумал, что сидящая напротив меня маленькая взрослая женщина была полным, стопроцентным отрицанием той девочки-подростка, которая обиженно всхлипывала в Артеке июльской ночью восемьдесят шестого года, той девушки, что безоглядно поехала со мной на последней захаровской электричке в Купавну, а потом летела по волнам на озере Лача, и мне сделалось жутко от того, как меняются люди.

– Чего же ты хочешь? – спросил я.

– Закончить институт и уехать домой.

– И что ты будешь там делать?

– Там моя родина. Я – украинка.

Часть вторая. Судетский судья

Римское право

Немцы жили в этом краю больше семи столетий. Это была суровая и честная земля, которая требовала большого труда, и они вкладывались в нее так же, как много лет спустя купавинские садоводы в коллективную советскую почву: рубили леса, прокладывали дороги, возводили мосты, строили дома и молотковые мельницы, добывали полезные ископаемые, плавили в жарких печах медную и железную руду. Они разводили на южных склонах гор виноградники, выращивали лён, выдували из поташа и кварцевого песка зеленоватое лесное стекло и делали из него круглые окошки, рёмеры и чётки. Не было в Европе равного им по мастеровитости, трудолюбию и уважению к своему ремеслу. Немецкие изделия ценились повсюду в Старом Свете, и секреты их изготовления оберегались от посторонних глаз и хранились в каждой семье как фамильная тайна. Достаток был у них в чести, и нищих в их селениях не водилось. Только иногда забредали в поисках пропитания люди с севера, но и тех немцы брали себе в батраки и приучали к труду, а если не получалось приучить, изгоняли. Они старались жить справедливо, чтили установленные предками законы, в свой час умеренно веселились, по воскресеньям ходили в церковь, с сердечным вниманием слушали умные проповеди и пели хором псалмы. Их молитвы и добрые дела, словно дым в тихие морозные ночи, поднимались к звездному небу над вершинами родных гор, и немцы верили, что Бог видит и ценит их усердие, честность, трудолюбие и справедливость.

А еще они очень любили волшебные сказки и рассказывали детям про хозяина здешних мест Рюбецаля. Каждый мальчик и девочка в Исполиновых горах с детства знал о таинственном и всемогущем существе, которое владеет всеми подземными сокровищами. Власть Рюбецаля простирается до самого центра земли, и он враждебно относится к тем, кто пытается извлечь из недр принадлежащее ему одному. Рюбецаль великодушен и обидчив, мстителен и чувствителен, он вызывает штормы и снегопады,