Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр

тогда немцы. Кто-то донес, что прятали оружие.

Когда-то он был для нее старшим братом, потом — ровесником, теперь — младшим…

А матери все нет!

Полина совсем сбросила одеяло. Жарко. Почему не стучат ходики? Нет, стучат, но очень тихо. Громче, громче, и вот уже с каким-то даже прозвоном бьет маятник.

Полина спрыгнула на пол. Теперь уже ей не жарко, ей холодно, ее знобит. Вот чулок, а другой… Другого нет. На босу ногу натянула ботик. Руки дрожали.

На улице было безветренно и морозно. Высоко в небе светила луна.

«Лишь бы ничего, — словно молила она кого-то о пощаде. — Лишь бы ничего…»

Бежала, придерживая рукой разлетающийся полушубок. Снег попал в ботик, ногу морозом обдало. «Лишь бы ничего!»

У коровника блестели, освещенные луной, весы. Днем их, кажется, не было… Или не заметила?

— Мама!

Ни звука в ответ. Что-то хрустнуло, вздохнула корова.

— Мама!

И опять никто не ответил ей. Да она и не ждала уже. Обратно побежала, проваливаясь в снег, падая…

Мать сидела в освещенной луной кухоньке. Полина бросилась к ней, уткнулась лицом в холодный тулуп.

— С тобой ничего… Я так рада! Прости меня, мама… Я вернусь. Я уволюсь и приеду. Я буду с тобой. Прости меня…

Быстро поцеловала ее в холодную морщинистую щеку. Вот такой же, вспомнила вдруг, была отцовская щека, когда она в последний раз целовала его на кладбище.

Задохнувшись, смотрела на мать высыхающими глазами. Платок сполз, мать тихо гладила ее волосы.

На печи послышался шорох. Люда! Полина выпрямилась.

— Пойдем в комнату! — И поднялась с коленок.

…Утро было солнечным. Мать возилась у печи, на лавке пенилось в ведре молоко.

— Во сколько же ты легла? — подозрительно спросила дочь.

— Посплю, посплю… Провожу вот и лягу. В два поедешь?

— В четыре.

В четыре?! Глаза матери радостно блеснули.

К завтраку испекла ржаные лепешки. Горячая корочка похрустывала на зубах. Вкусно… В оттаявшее окошко пробивалось солнце, и казалось, на улице тоже тепло.

Ночные страхи улетучились.

— Спасибо, мамусь, — сказала Полина, поднявшись из-за стола. Чмокнула ее в щеку — теплую, мягкую, такую домашнюю. Засучив рукава своей модной кофточки, стала мыть посуду. Мать гнала ее — хоть дома-то отдохни! — но она не слушала.

Убравшись, пошли на кладбище. Был лишь конец февраля, а солнце припекало по-весеннему. Снег осел и подтаивал.

МАРИЯ ИВАНОВНА БЕРЕЗКИНА

1895–1953

Мир праху твоему! —

прочла Полина и мысленно отняла год рождения от года смерти.

А вот и «почтовый ящик» — правильной формы белый камень, с продолговатым разрезом сверху. Когда-то сюда был вставлен крест.

В платке, штопаной телогрейке на худеньких плечах, мать казалась совсем старенькой. Вспомнилось вдруг, как она ставила вчера лопату к столбу, и все — мимо…

Отцовская могила была, как и все, занесена снегом. Мать сморкалась и хлюпала носом. Глаза дочери тоже наполнились слезами, но плакала она не по отцу и даже не из жалости к матери. Себя было жаль. Себя… Почему все считают ее такой взрослой? Почему не может она, как раньше, прижаться к матери, замереть под ее ласковой рукой? Почему надо все время думать о том, о чем так трудно думать? Почему она должна решать что-то, решать сама? Полина отвернулась, вытерла мизинцем слезы.

Домой шли быстро — пора было кормить Люду; за нее матери писали пятнадцать трудодней. А на трудодень давали сено, кукурузу, виноград и даже грецкие орехи.

У правления встретился бригадир Аморин с мерзлой веревкой на плече. В плаще и фуфайке, курточке…

— День добрый! — сказал он матери и на Полинину шапочку посмотрел. — У Михаила, что ли, была?

— Проведать ходили…

— А! А на наряд не вышла чего? Или дежурила нынче? Ты, что ли, дежурила?

— Кто ж это пойдет за меня? Дочка вон приехала, а — иди. У Марии печь завалилась, а Шурка Осипова нешто подменит? Да ты не забудь гляди, а то как давеча…

— Не забуду! — перебил Аморин и снова посмотрел на шапочку. — Завтра-то выйдешь? Я оттуда сейчас, и половины не вывезли. А у перегородки вот такой пирог…

Полина молча, с холодным лицом прошла вперед. Сколько помнит она Аморина, всегда как капуста одет. Из-под плаща — фуфайка, из-под фуфайки — курточка. И всегда чем-то недоволен. Всегда так бесцеремонно разглядывает ее.

Люды дома не было. Мать, не раздеваясь, погрела на самоваре руки и пошла Мотьку доить. Полина — за ней.

Овца и белый ягненок шарахнулись от нее в угол. Полина взяла ягненка на руки, прижалась щекой к нему. В ведро звонко ударило молоко.

— Причук, маленький…

Ягненок вытягивал мордочку и дрожал. Полина осторожно поставила его на тонкие ноги.

— Я заявление написала, — сказала она. — На квартиру. Как получу — ко мне переедешь.

Это был первый за много лет дом, который строила швейная фабрика, и квартиру ей, конечно, никто не даст, но комнату обещали.

— Куда уж мне, — спокойно отозвалась мать. — Я здесь.

— Почему? — в отчаянье сказала Полина. — Почему ты должна за кого-то? И так всю жизнь…

— Чего же за кого-то? За себя. На вон, — и протянула поверх перегородки банку молока с пузырящейся шапкой.

…В семь вечера Полина была дома.

— Приехала! — обрадовалась Катя. — А я думала — ждать или не ждать? Давай скорее!

Она была уже одета, но терпеливо ждала, пока подруга приведет себя в порядок.

Оркестр, когда вошли, играл что-то скучное. К Полине тотчас подскочили, но она отказала. С Катей танцевала. А ее уж караулил Вадим.

— Вы же говорили, что уедете…

Она холодно взглянула на него.

— Извиниться перед вами?

Он растерялся. Достал носовой платок, стал руки вытирать.

Вокруг бестолково галдели. Ударник с самодовольным лицом выбивал дробь. «А вы любопытный!» — игриво говорил женский голос.

Полина посмотрела на часы. Без пяти девять. Мать сейчас доит Мотьку.

— Я домой, — сказала она Кате. — Скучно что-то.

На улице их догнал Вадим.

— Что так рано? — говорил он, на ходу застегивая пальто. — Дети гуляют еще, а вы домой! И одни! Баба Яга заберет.

Катя прыснула, прикрыв ладонью рот. «Девочка», — сказала про себя Полина — то ли с жалостью, то ли с завистью.

1964

Стрела летящая…

Андрей Скалон

Душе настало пробужденье…

А. С. Пушкин

1

Он возвращался к началу учебного года в институт и, чтобы не опоздать на пароход, покинул лагерь на самом рассвете. Внизу его ожидала прохлада Байкала, лодка Максимова с бензиновым запахом и последняя уха из ночного улова,