Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воробьи шумно взлетели и расселись рядком на крыльцо, дожидаясь Глазунова. Их было много, и они, наверно, радовались оттепели и этой куче навоза, в которой они искали для себя что-то съедобное и находили, конечно.
«Ну дак что ж, — подумал Глазунов, отворяя дверь, — в крайнесь-то случае птицы сыты будут, и то хорошо…»
В доме было тихо и мирно. На этот раз Глазунов не в гости, а к себе пришел, в свой дом пришел, к жене своей.
Он позабыл о сыне, об Алексее Петровиче, о радостях своих и о злобе, будто и не было ничего такого, будто вечно у него была только жена заботливая, теплый дом и думка о завтрашнем дне, которая к вечеру обычно приходила и звала ко сну.
Он наелся сытно в этот вечер, представил ясно завтрашний свой день: видно, опять придется возить навоз… Они разделили одну шоколадку пополам с женою и, когда спать легли, принялись бережливо сосать кусочки шоколада. Во рту от шоколада приятно и сладко было и горчинка какая-то вкусная была.
— А знаешь, — сказал Глазунов, — ты бы завтра навоз-то этот перетаскала от греха подальше. К сараю туда, на огород. Удобрение все ж таки, пригодится.
Жена молчала. Но он знал, что она не спит, а о чем-то думает.
— Ты о чем это думаешь? — спросил он.
— О Сережке…
Глазунов уже без злости, но и без радости вспомнил о сыне и сказал жене:
— Подумай, подумай…
Он засыпал, и сон приходил спокойно и мирно, заволакивая сознание туманом. Напоследок он хотел сказать жене, что подумать-то надо бы серьезно о нем, о Сережке, хоть и тридцать ему с лишним лет, и ему почудилось, что он сказал об этом матери…
И снился ему в эту ночь перед новым днем и работой странный какой-то сон. И хоть долог был этот пригрезившийся сон, и хоть думал, как ни удивительно это, Глазунов во сне, что обязательно надо запомнить его, утром он обо всем позабыл.
Мать и дочь
Руслан Киреев
Она заприметила его, когда он еще стоял у стеночки, глазел с деловым видом на танцующих. Хитрец! Никого же не искал — кого искать, если в первый раз тут?
Такие обычно приглашают Катю, но приглашают тихо, под нос себе. «Пойдемте?» «Можно?» Ни один из них не говорит: «Разрешите?»
Это сначала. Потом говорят. Но уже не Кате, уже Полине…
Вадим к Полине подошел сразу. Домой возвращались втроем.
— Скоро танцы у нас одни бальные будут, — резвился он. — Танги да фокстроты постановлением специальным запретят. Что делать тогда будем, а?
Катя прыснула, прикрыв варежкой свой большой рот. Полина досадливо покосилась на подругу.
— А мы умеем и бальные.
Ее модные, с острым носком туфли скользили по обледенелому тротуару. Вадим взял ее было за локоток, но она глянула на него — только глянула! — и он убрал руку. Скользила она не нарочно, но чувствовала, что, если б захотела, могла бы совсем не скользить.
У ворот остановились. Катя быстро ушла, а Вадим, которого она мысленно называла мальчиком, хотя он был, вероятно, одних лет с нею, предложил, как и ожидала она, встретиться.
— Завтра я уезжаю, — сказала Полина. Подведенные глаза ее смотрели насмешливо.
— Куда, если не секрет? — спросил он.
— А если секрет?
— Вот тебе и огород! Познакомились только-только, а уже секреты. Дальше что ж будет?
— Дальше? Может, ничего не будет дальше.
Договорились на субботу. Полина подала руку. «Салют!» — сказала, и каблуки ее застучали по вымощенному камнем двору.
В длинной, как кишка, комнате было жарко. Бормотал купленный в складчину приемничек. На кровати поверх одеяла лежала с закрытыми глазами Кира.
Катя ужинала. Напротив нее сидела Елена Владимировна. За правило взяла навещать что ни вечер молодых своих квартиранток.
— Вот и Полечка наша. — Прищурившись, она засмеялась неизвестно чему. — Что-то рановато сегодня?
— Достаточно, — ответила Полина. К приемнику подошла, отыскала джазовую музыку.
— Чего ж достаточно? Гулять до часу надо. Иль не выспаться боишься? Как, с новым сегодня?
Полина сняла туфли.
— С новым. Катя не рассказывала разве?
— Да рассказывает вот. — И к Кате повернулась. — Ну-ну!
Хлебом не корми, но дай послушать о мальчиках… А самой за шестьдесят!
Полина достала из тумбочки банку с маслом, поставила перед Катей.
— Завтра еще привезу. — Сложив юбку, аккуратно повесила на спинку кровати.
Хозяйка посмотрела на нее с удивлением.
— Завтра ж среда! — Хотя для самой что среда, что воскресенье… Каждый день в кино ходит, по три раза смотрит одно и то же.
— Отгул дали, — глядя в зеркало, сказала Полина. — Кать, пинцет не брала?
— Садись давай! — промычала Катя набитым ртом. — Остынет же!
А Кира все лежала с закрытыми глазами. В Светополь она приехала из Крутинска, училась в педагогическом, на вечернем отделении, а днем работала. В библиотеке… Елена Владимировна поведала под большим секретом, что она была замужем. В паспорте, во всяком случае, штампик есть… Все обо всех знала Елена Владимировна.
— Пойду-ка я спать, девочки. — Она тяжело поднялась — полная, в ярком халате. Посоловевшие глаза ее были маленькими. — Мне бы ваши годки! — Вздохнула, вышла с мечтательной улыбкой на губах.
Катя скоро легла, а Полина еще долго сидела за изъе денным древесным жучком туалетным столиком. Хорошо бы успеть завтра на часовой автобус…
Успела. Буштакова, которую поставили за начальника ОТК, отпустила ее, и в три она была уже в Степнопожарском.
У «Чая навынос» — маленького буфета с четырьмя столиками — увидела Дурного. Не в подводу, а в розвальни был он впряжен — в Светополе такого не встретишь. Да и снег в Светополе не лежит подолгу, хотя всего на сто километров южнее. Поросшие кустарником холмы надежно защищают расположенный в гигантском котловане город.
Дурного Полина помнила столько же, сколько помнила себя. Возили на нем почту, возили навоз.
Неизвестно, кто дал животному эту обидную кличку. До отцовских похорон она не замечала даже, что кличка обидна.
На похороны прилетел из Харькова папин брат. Без стука распахнулась дверь, и в комнату просунулся желтый, весь в металлических бляшках чемодан — гость бережно нес его впереди себя. Полина ожидала увидеть такого же, как отец, сутулого старика с больными глазами, а перед ней был крепкий, раскрасневшийся на декабрьском морозе мужчина. «Какое несчастье!» —
