Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

Отчасти в этом были виноваты их родители: они напоминали детям, что «однажды Россия позовет их». «Вы должны быть готовы послужить ей в тот день, когда возвращение станет возможным». Памятуя об этом, эмигранты сопротивлялись ассимиляции и боролись за сохранение своей культуры, внушая молодому поколению важность знания русского языка, литературы и истории. Зоя Ольденбург вспоминала, как те, кто родился после 1925 года, усваивали популярную французскую культуру и говорили преимущественно по-французски, а не по-русски; многие из них не умели даже читать и писать на родном языке. Натурализация, от которой отказались их родители, казалась им разумным выходом, тем более что так гораздо легче было получить работу. Однако старое поколение продолжало твердить: «Сердцем вы по-прежнему русские, и неважно, что у вас французские документы»21. Зоя с семьей, приехавшие в Париж в 1925 году, нашли тамошних эмигрантов людьми довольно странными; ее мать называла их «фанатичными, ограниченными, смешными». Она сердилась: им удалось бежать от Советов, при которых ее семья выживала семь лет, – «вы не можете ненавидеть большевиков так, как ненавидим их мы – вы не знаете, что это такое на самом деле». По этой причине она называла себя «советской», а не «русской»; эмигранты не представляли степени духовного сопротивления тех, кто остался дома, она же считала их «единственными подлинными представителями России – а не эмигрантов»22.

В 1930 году, по данным французского журналиста Жана Деляжа, в двадцати парижских округах жило 43 250 русских; еще 9500 насчитывалось в пригородах[45]. Из них большинство работало в автомобильной промышленности, строительстве и на прочих производствах, около 2400 были водителями такси23. Некоторым русским эмигрантам удалось найти во Франции работу по профессии, но экономический спад 1930-х снизил потребность в иностранной рабочей силе. Это привело к призывам ужесточить квоты на въезд иностранных работников, потому что во Франции уже трудилось три миллиона иностранцев24. Найти работу стало для эмигранта почти невыполнимой задачей. Джордж Оруэлл вспоминал, как бродил по улицам Парижа со своим русским другом Борисом в поисках работы в период Великой депрессии. Борис переживал тяжелые времена – он лишился денежной должности официанта из-за травмы ноги и остался без гроша:

Весь его нынешний гардероб составляли один костюм, одна сорочка, воротничок, галстук, пара почти сносившихся ботинок и пара драных носков. Еще имелось пальто, отложенное для заклада на случай самой последней крайности. Имелся также чемодан, истертая дешевая картонка, но вещь необычайно важная, создававшая у хозяина гостиницы впечатление некого имущества, без чего Борис, вероятно, был бы выгнан на улицу25.

Вдвоем они часами, вместе с другими претендентами, слонялись вокруг отелей и ресторанов в надежде получить поденную работу. Ходить Борису было тяжело, тем не менее однажды они прошли за день четырнадцать километров в поисках работы; в другой день одиннадцать раз пересекали Сену. «Завтра найдем что-нибудь, mon ami, я носом чую, – говорил Борис Оруэллу. – Фортуна улыбнется. Да и мозги у нас обоих в порядке – человек с мозгами голодным не останется»26. Однако никто не хотел нанимать «новичка, человека без опыта». Когда Оруэлл нашел монетку в пару су, валявшуюся на тротуаре, они побаловали себя вареным картофелем. Только заложив оба своих пальто за пятьдесят фанков, они смогли продержаться, пока не нашли наконец работу в отеле (Оруэлл устроился плонжером – посудомойщиком). Все это время Борис продолжал мечтать о том, как судьба переменится к нему и он «снова будет носить фрак»27.

Безработных эмигрантов было столько, что к концу 1930-х на пособия по безработице выделялись заоблачные суммы; в 1937 году на одних парижских безработных из французского бюджета ушло 80 млн франков. С конца Второй мировой войны у французов зрело раздражение в отношении эмигрантов; обвинения в том, что ces sales Russes (эти грязные русские) крадут у французов работу, слышались на каждом углу. «Если приходилось идти в префектуру с бумагами, это превращалось в подлинную драму. С нами обращались как с собаками, – вспоминала одна эмигрантка. – Среди русских было много неграмотных – солдат, к примеру, – которые не говорили по-французски, так их гоняли от одного стола к другому, кричали на них, относились хуже некуда… Люди на улице… возмущались, что мы отнимаем их деньги»28. Старые обиды не забывались: французский народ не простил того, что царская Россия взяла у Франции до революции огромный заем, который так и не был выплачен. Многие купили русские акции и потеряли деньги, что напрямую сказалось на их финансах. Разрешения на работу выдавали с трудом; французский министр внутренних дел издал приказ, по которому эмигрантов без таких разрешений следовало изгонять из страны. Многих это вынудило возвращаться во Францию нелегально и жить без документов29. Несколько сочувствующих депутатов во французском парламенте поддержали эмигрантов, и новое социалистическое правительство Леона Блюма в 1936 году устранило эту несправедливость и вернуло им социальные льготы. Тем не менее в конце 1930-х ксенофобия по отношению к эмигрантам разгорелась заново, и парижской колонии пришлось выслушать обвинения французских националистов правого крыла в том, что апатриды истощают и без того недостаточные ресурсы страны: «Мы не только не вычищаем наше собственное крыльцо, – кипела «Матэн», – но и позволяем всем странам мира вытирать о него грязные ноги»30.

Период стачек и демонстраций в Париже, за которым последовал дефицит продовольствия, настолько напомнил эмигрантам события в революционной России, что русские начали готовиться к новому Армагеддону. Печатники «Возрождения» устроили забастовку, и писатели (включая Тэффи), которые регулярно публиковались там, перестали получать деньги, а когда выплаты возобновились, то стали значительно меньше31. «Мы живем на вулкане, – писала Тэффи Бунину, – и все летит… не в том направлении». И без того скудные писательские гонорары падали; Тэффи столкнулась с серьезными финансовыми затруднениями, поскольку «Возрождение» теперь платило ей сущие гроши. Ее знакомые – Ходасевич, например, – получали вдвое меньше прежнего; один от недоедания заболел и умер; журналисты жили впроголодь, и даже самым востребованным из них приходилось нелегко32. Все писатели, кого знала Тэффи, испытывали тревогу и страх – и не только за собственную жизнь, но и за выживание русской литературы за рубежом. Некоторые пытались освещать темы из французской повестки, в том числе Тэффи в своих рассказах; однако она понимала, что никогда не сможет постичь во всей глубине французскую жизнь. Единственным выходом было писать по-французски, а не по-русски, и тем самым расширять свою аудиторию.

«Молодежь постепенно отказывается от русской литературы ради европейской, – писала она. – Молодые русские писатели вдохновляются уже не Толстым и Достоевским, а Андре Жидом и Марселем Прустом»33.