Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

переплетались с элементами собственной биографии Бунина в первые годы писательства. Наполненный литературными референциями, роман был своеобразной одой русской литературе и ее величайшим представителям, особенно Тургеневу. Бунин должен был «вне всякого сомнения получить премию на следующий год»8. После закулисной борьбы между конфликтующими лагерями Советы при поддержке Германии выдвинули в 1932 году своим соискателем Горького; тем временем английское издательство «Хогарт пресс» выпустило «Жизнь Арсеньева» в переводе, и ситуация казалась обнадеживающей. Но опять премия ускользнула у Бунина из рук – ее получил английский романист Джон Голсуорси. Вера писала в дневнике, что они обеднели настолько, что Бунин «не мог купить себе теплого белья»9.

Наконец, 9 ноября 1933 года из Швеции пришла телеграмма, подтверждавшая, что шестидесятитрехлетнему Бунину присуждена Нобелевская премия в области литературы – «за строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы»10. Он стал первым русским, удостоившимся этой чести, и получение Буниным Нобелевской премии произвело настоящий фурор в культурных и литературных кругах русской эмиграции. Премия в сумме 170 тысяч шведских крон (или 400 тысяч франков, равных тогда 36 тысячам долларов) спровоцировала шквал просьб о пожертвованиях. Бунин учредил фонд помощи писателям, в который выделил четверть полученных денег; исполнить все просьбы он, конечно же, не мог. Просители осаждали виллу Бельведер в Грассе. Наконец-то слава настигла Бунина: его обхаживала международная пресса, со всего мира приходили поздравительные письма и телеграммы. Французская пресса, которая, по мнению Бунина, давно игнорировала его, теперь хотела как можно больше знать про «мсье Бунина», за исключением, разве что, прокоммунистической газеты «Юманите», которая презрительно отмечала «нечто комическое в том факте, что премия ушла обломку старого мира, сметенного пролетарской революцией»11. Советы были в ярости, поскольку надеялись на победу своего пролетарского литературного героя Горького; прессе в России запретили публиковать новость о бунинском триумфе. Однако Парижская колония отпраздновала это событие торжественным ужином и благодарственной службой в соборе Александра Невского12.

10 декабря Бунин явился на церемонию в Стокгольме, чтобы получить премию из рук шведского короля. Он чувствовал себя не в своей тарелке – «словно тенор, исполнивший сложную партию», говорил Бунин знакомому. Бледный и торжественный, он произнес с трибуны речь на французском языке, признавшись в ней, что последние тринадцать лет в изгнании принесли ему бедствия, «далеко превзошедшие радости»13. Бунин благодарил Францию за то, что она дала ему, русскому беженцу, дом. Премия стала признанием эмигрантского дела, их страданий и ценнейшим подтверждением свободы творческой мысли во Франции14. Василий Яновский был, однако, разочарован выступлением Бунина, которое счел «плоским и бесцветным». С трибуны в Стокгольме, на которую были обращены взгляды всего мира, Бунину следовало бы «развернуться во всю силу, рассказать человечеству правду о большевиках, об их войне, о героизме эмиграции, о свободах, подлинных и неотъемлемых». Но нет, об этом он даже не упомянул; единственное, что ему удалось, это «очаровать Европу и Америку своим элегантным фраком и любезным поклоном»15.

Другие эмигранты не соглашались: победа Бунина восстановила справедливость после того, как ни Толстого, ни Чехова не номинировали на премию. Немаловажным был и тот факт, что Бунину, эмигранту, которому хватило храбрости покинуть Россию, отдали предпочтение перед современным советским писателем, вынужденным считаться с требованиями государственной цензуры: премия, таким образом, признавала «превосходство “господской” литературы над “пролетарским” писательством». Это был также жест солидарности и сочувствия, ведь премию отдали «человеку без страны». Как позднее отмечала Вера Бунина, обычно на почетных дипломах обложку украшал флаг той страны, из которой был родом победитель, однако «из сочувствия к [бездомному] Бунину в тот год дипломы выдавались без флагов на обложках»16.

Нобелевская премия Бунина внушила русской колонии в Париже столь необходимый ей в 1933 году оптимизм. Жизнь эмигрантов была «такая серая, скучная, тягостная»; если Бунину удалось добиться успеха в изгнании, то удастся и им – особенно с учетом новостей, просачивающихся с родины, что в Советском Союзе травят писателей и художников, заставляют их работать в смирительной рубахе «соцреализма», подвергают политическим репрессиям и всячески притесняют финансово. Как уверял один критик в том ноябре, «получение Буниным Нобелевской премии следует рассматривать как признание ценности свободного эмигрантского мира». Зинаида Гиппиус подтверждала: «Разве русский язык не единственное сокровище, которое у нас осталось?.. Бунин для эмигрантов олицетворяет последнюю, самую дорогую часть России, которую у нас никогда не отнять». Однако получил ли он действительно утешение от этой премии, если не считать остро необходимых денег? Когда молодой писатель Владимир Набоков встречался с Буниным вскоре после вручения, то нашел его «крайне озабоченным бегом времени, старостью и смертью»17.

Зависть в литературных эмигрантских кругах сильно огорчала Бунина. Люди дрались за деньги, распределяемые через учрежденный им комитет. Многие писатели, в первую очередь Мережковский и Гиппиус, не пришли на празднование победы Бунина в театре Елисейских Полей в ноябре 1933 года. Зинаида Гиппиус сердилась, что Нобелевская премия не досталась ее мужу; супруги не скрывали своей многолетней острой зависти. Марина Цветаева тоже прохладно отнеслась к его победе – она отдавала предпочтение Горькому. «Горький – это эпоха, Бунин – конец эпохи», – провозглашала она; Мережковский заслуживал ее больше Бунина: «потому что если Горький – это эпоха, а Бунин – конец эпохи, то Мережковский – это эпоха конца эпохи»18.

* * *

К 1930-м романтическое очарование «русскостью» в Париже уже прошло. Примерно годом ранее русский юморист Дон Аминадо, известный по публикациям в эмигрантской прессе, напечатал фельетон о «захвате» Парижа русскими:

Что творится, что творится!

Французы берутся за руки и глядят на Эйфелеву башню.

Это единственное, что еще не захватили русские.

В остальном завоевание полное.

На Елисейских Полях поют донские казаки.

За углом направо – компания Платова.

За углом налево выступают наездники.

На Больших бульварах играют балалайки.

В ателье – русские руки.

В балете – русские ноги.

У Уорта и Пакена – русские фигуры.

На площади Пигаль обычный кавказский ураган – за десять лет она пропахла настоящими шашлыками и луком…19

Но то был русский Париж для туристов. Большинство эмигрантов влачили жалкое существование, полное стоической выдержки, лишений и тяжелого труда. Некоторые так и не прижились в Париже; они уже не чувствовали себя русскими, но и французами не стали, да и не пытались наладить контакт с французским населением. Об этом ощущении отчужденности писал Василий Яновский, называя поколение молодых эмигрантских писателей межвоенных лет «незамеченным поколением» – не замеченным ни французами, ни другими европейцами20.