Живой пример - Зигфрид Ленц

— Я напишу, Рита, напишу историю колеса. Как ты думаешь, удастся мне это?

— Тебе это удастся, Хайно.

Она садится на стопку газет, зажигает сигарету и наблюдает за ним; после ее лаконичного ободрения он стал работать еще усерднее — судья трибунала, который быстро перелистывает каждое дело, с одного взгляда схватывает суть и тотчас же решает, что стоит сохранить на будущее в покоробившихся архивных папках.

— Не для всякого цветка пепел безвреден, — неожиданно говорит он, — пепел от сигарет, — и острием ножниц указывает на цветочный горшок, в который Рита дважды стряхнула пепел. Ножницы в его руке дрожат, он поспешно врезается в серый газетный лист, хрустит бумага, остановившись, он без особой заинтересованности спрашивает: — Ты продвинулась вперед? Заглянула поглубже? Иоганна наверняка приподняла завесу, разве нет?

— Только свидетельства, — отвечает Рита, — все, что мы повсюду узнаем о ней, это сплошь свидетельства о ее безупречной, хрестоматийной жизни. Один за другим люди предлагают нам эпизоды для иллюстрации, Иоганна тоже. Постепенно начинаешь сомневаться, неужели человек в самом деле так жил, так самоотверженно и без всяких противоречий?

— Погоди, не торопись, — замечает Хайно Меркель, — ты еще встретишь то, чего тебе не хватает, Люси Беербаум вовсе не так уж однотонна.

— Мне очень жаль, — говорит Рита, — но до сих пор все вызывало у нас только недвусмысленное одобрение, у нее ведь не найдешь ничего такого, что можно было бы понять или истолковать по-разному или что оставляет в недоумении. А одного «да» недостаточно, понимаешь, во всяком случае для наших целей этого мало.

— Возможно, тебе надо копнуть поглубже, — замечает он и молча протягивает ей вырезанную статью «Классические способы казней — 5. Колесование».

— Ты хочешь, чтобы я это прочитала сейчас?

— Нет, я только хотел тебе показать, какая у меня богатая тема.

Но Рита не дает ему увернуться.

— Ты ведь хорошо знал Люси, не так ли? Наверняка лучше, чем хочешь показать.

Хайно Меркель нерешительно пожимает плечами, откидывает голову назад, делает вид, будто взвешивает ценность того, что ему известно, и кивает с видом некоторого удовлетворения:

— Не так хорошо, как ты, видимо, полагаешь, но я ее знал, да.

— А где вы познакомились?

— Где? У нас был общий издатель.

— У Бутенфельса?

— У Бутенфельса на одном из его «бутербродных» вечеров, то есть как-то в пятницу. По всей видимости, она чувствовала себя там так же, как все, кто попадал туда в первый раз: ей было трудно отыскать среди кусков сочной лососины, среди омаров, связок копченых угрей и горшочков с икрой простой кусок хлеба с маслом, ведь люди шли туда ради обещанного, вызывающего доверие бутерброда.

— На таком вечере ты с ней и познакомился?

— Бог его знает!

— Что значит «бог его знает»? — спрашивает Рита.

Роясь в груде уже отсортированных журналов, Хайно отвечает:

— Я хорошенько, хорошенько узнал ее в тот вечер, у нас с ней вышла стычка в доме нашего общего издателя, вот как.

— Но вы с ней, надеюсь, не поссорились?

— Для меня эта стычка окончилась поражением, — отвечает Меркель и кисло улыбается, словно вместе с этим признанием к нему опять вернулись боль и стыд, которые он, наверно, испытал тогда.

— А кто начал враждебные действия? Ты?

— Ничего подобного, я, как и многие другие, сейчас же превращался в слух, как только Люси начинала говорить. Ты ведь знаешь, с помощью этих своих «бутербродных» вечеров Бутенфельс хотел основать «Гамбургские беседы».

— А Люси, я уже тоже называю ее просто Люси, пришла туда в первый раз?

— В первый раз, точно так же, как я, но если все мы меняли собеседников, переходили с места на место, то она все время стояла в углу и держала двор, как ей и подобало. Скверно.

— Что скверно? — спрашивает Рита.

— Одета она была скверно, три разных оттенка красного цвета в ее туалете резали глаз, а когда она еще держала в руке бутерброд с красной рыбой… Ах, но, конечно, не это было причиной нашей стычки…

— А что?

— Возможно, в этом смелом сочетании и был известный вкус, так или иначе возле нее все время толпился народ, и сам Бутенфельс заботился о том, чтобы ее тарелка не пустовала.

— Расскажи наконец Хайно, что между вами произошло.

— Это случилось позднее.

— Что?

— Наша стычка. Мы уже успели усесться в кружок за резными курительными столиками, перед каждым стоял бокал. Мы — это преподаватели университета, сотрудники редакций и, разумеется, Ханкер-Шмюлинг, надутый тупица, которому непременно надо все, о чем бы ни думали и ни говорили в этом городе, приправить своей теологической горчицей.

— А о чем шла речь?

— Люси была, конечно, в центре внимания, ее присутствие как-то само собой определило содержание разговора.

— Значит, биохимия.

— Да, биохимия. На что мы благодаря ей можем надеяться, чего опасаться.

— А ты хоть немного в этом разбираешься, Хайно?

— Вот в том-то и дело: когда она сидела перед нами и говорила — хоть и кричаще одетая, по по-девичьи хрупкая, полная какого-то блаженного смирения, — говорила, скажем, о любой клетке пищеварительного тракта лягушки, в которой содержится полная генетическая информация этой лягушки, я понимал ее без труда. Не знаю, в чем тут было дело, но когда она дефинировала человека как определенную молекулярную последовательность различных атомов в сто восемьдесят сантиметров длиной или расшифровывала систему генетического кода, мне казалось, что я уже все это смутно себе представлял.

— Как же вы при этом могли сцепиться?

— Это все вышло из-за Ханкер-Шмюлинга, да-да, из-за его беспардонной трепотни. Он поминутно ей поддакивал, восторженно соглашался, или, как он говорил, «шел ей навстречу от теологии». То он вселял бога в аминокислоты, то делал его инженером шестидесяти биллионов соматических клеток человека, в конце концов он заставил бога кувыркаться на пресловутой веревочной лестнице ДНК. В самом деле, бог выступал у него в белом халате, но Люси его не поправляла. Она его не останавливала, не переспрашивала, она только внимательно слушала, а ведь ей ничего не стоило опровергнуть его одной-единственной фразой, и все его мыльные пузыри сразу бы лопнули.

— И это тебя злило?

— Может быть, я сейчас в этом не уверен. Спор разгорался, два мнения противостояли друг другу: одна сторона признавала за биологической научной мыслью способность создать в будущем богоподобные существа, другая выражала опасение, что, однажды вырвавшись из-под контроля, наука может населить мир односторонне специализированными рабами, запрограммированными созданиями.

— Вот тут ты и вмешался, верно?

— Ничего такого у меня на уме не было, я не собирался ни сглаживать, ни углублять противоречия, я лишь упомянул, чтобы не дать снова выскочить этому безмозглому болтуну, о чем я незадолго до этого читал: некий молодой биохимик с большой тревогой обратился к общественности и указал на роковые последствия, которые может повлечь за собой одно научное исследование, ибо люди, ведущие его, путают себя с богом. Он, этот молодой ученый, ушел из своей лаборатории и занялся другой деятельностью. Вот и все, что я сказал.

— Если я правильно понимаю, то этим ты лил воду на мельницу Ханкер-Шмюлинга!

— Он молчал, он ждал возражений Люси, ему обязательно нужно было получить готовое мнение, чтобы потом намазать его своей горчицей.

— И это был твой первый вклад в «Гамбургскую беседу»?

— Да, до этого я только слушал. Ах, Рита!

— Что?

— Если бы ты видела, с каким изумлением Люси повернулась ко мне, медленно закрыла глаза, столь же медленно и недоверчиво открыла их снова. Уже в тот момент, когда я увидел этот ее взгляд, полный такого глубокого, горестного удивления, я кое-что заподозрил. Если бы ты видела, как все остальные тоже вдруг замолчали и уставились на меня — сердито, недоверчиво, сочувственно, — а я вообще не понимал, что я натворил.

— Теперь-то ты понимаешь?

— Я в тот же вечер понял, в какую сел лужу, но откуда мне было знать, что молодой ученый, бросивший свою работу, был ассистентом Люси?

— Все-таки, — говорит Рита, — Люси могла расценить твое замечание только как упрек. Ты дал ей понять, что она слишком высоко метит своей работой.

— Ну она мне за это отплатила.

— Как? — по-своему. Она только задавала вопросы — двадцать, сто вопросов — робким голосом, даже почтительно, и каждый вопрос подвигал меня ближе к казни, а все присутствующие слушали молча, с удовольствием прихлебывая из своих бокалов. Уже одно то, какими словами она начинала каждый свой вопрос: «Не знаю, разделяете ли вы мое мнение, что…» Или: «Если я не ошибаюсь, и мы с вами сходимся в том, что…» Она была так поглощена своей задачей — положить меня на обе лопатки, что не заметила бутерброда с копченым угрем и омлетом, который тем временем подсовывал ей Бутенфельс.