Живой пример - Зигфрид Ленц

— Тогда она еще не знала того, что ей так хотелось узнать, она могла просто подумать, что свой выходной день я начала с посещения больницы.

Нерешительно приближается Люси Беербаум к проходной, глядя вслед Иоганне, которая исчезает в здании, сохранившем со времен войны зеленую защитную окраску, она смотрит таким отсутствующим взглядом, что очень молодой вахтер вынужден повторить вопрос: «Ваше донорское удостоверение? Позвольте взглянуть!»

Люси растерянно смотрит на него и качает головой: донорское удостоверение? «Я думал, вы тоже хотите сдать кровь», — говорит он. — «Нет, нет».

— Но и теперь ей известно только то, что я пришла не навестить больного, а сдавать кровь, а это никому не возбраняется.

Люси Беербаум отказывается от дальнейшего преследования Иоганны и одна едет домой; вечером она слышит, как та возвращается и, стараясь не привлекать к себе внимания, поднимается наверх, в свою комнату. Как и следовало ожидать, и в этот раз на стол ставятся продукты, которых не выдают по карточкам, — например, белый хлеб и масло, и хотя Люси не в силах отказаться от еды, она настаивает, чтобы Иоганна съела не меньшую порцию. Но от Иоганны не укрылось, что женщина, ради которой она проявляет такую изворотливость, которой всецело посвятила свои заботы, что эта женщина встревожена и печальна, она чувствует это, сидя с ней рядом за столом и делая вид, что, достав эти продукты, перехитрила всех на свете.

Зима. Вечера без света — отключен ток. Часто Люси Беербаум вынуждена работать при свете сальных свечей, которые Иоганне удалось раздобыть по дешевке; цену она не называет.

— Если бы вы знали ее тогда, в то тяжелое время! Она не позволяла себе никаких поблажек, ничто в ее глазах не могло оправдать пропуск лекции — ни голод, ни отмороженная пятка, даже после того, как она упала, поскользнувшись, и расшиблась, она потребовала, чтобы ее доставили в институт.

И все же ей приходится пропустить несколько лекций, но не ради себя, а ради Иоганны; она, на вид такая слабенькая и хрупкая, ухаживает за своей экономкой, которую свалил грипп. Дело уже идет на поправку, и вот однажды вечером Люси Беербаум присаживается к больной на кровать и предлагает Иоганне выпить приготовленный ею напиток, нечто «ужасно полезное». Иоганна определяет по вкусу, что это красное вино со взбитым яйцом и сахаром; сделав это открытие, она решительно садится в постели и вне себя — не только оттого, что ее разоблачили, но словно опасаясь, что ее власть в доме может рухнуть, — приступает к допросу. Люси Беербаум предвидела эту реакцию, она подготовлена и уклоняется от расследования, выговаривая себе такое же право, как прежде Иоганна, — до поры до времени сохранить свою маленькую тайну.

— У меня сразу же возникло подозрение, и я так прямо и брякнула ей, откуда, мол, все это взялось, но у нее была манера: когда ей говорили неприятные вещи, она смотрела на человека такими глазами… он и не рад был, что сказал.

Иоганне ничего другого не оставалось, как поскорее выздороветь, и вот в один прекрасный день, когда Люси в институте, она встает и делает в доме обыск. Это своеобразный обыск: Иоганна поднимает крышки кастрюль, выворачивает корзины для бумаг, читает этикетки на пустых бутылках, а где надо — нюхает. Но вот подходит время возвращения Люси. Она застает Иоганну за столом, неподвижную и суровую; приветствие сквозь зубы, в котором слышится обида; похоже, что предстоит суд, и Люси Беербаум после минутного замешательства в свою очередь спрашивает: «Кажется, меня ждет допрос?» Но допрашивать не о чем, потому что Иоганна уже знает все, что дает ей право чувствовать себя обиженной, ее расследование закончено, доказательство у нее в руках: «Вы тоже сдавали кровь. Вы тоже получали дополнительный паек. И вы, в вашем состоянии, этот паек делили?» И для того, чтобы сразу же пресечь всякую попытку отвести обвинение, Иоганна выкладывает на стол кусок пластыря и клок окровавленной ваты.

— Надо вам сказать, что она в ее состоянии действительно не имела права делать то же, что делала я, и если она все-таки себе это позволила… Ну, как бы вам объяснить? Мне казалось, что это выпад против меня, словно она свела на нет всю мою заботу, ведь я же толковала ей, кто из нас двоих больше нуждается в усиленном питании.

Люси Беербаум смотрит на улику, которую Иоганна, по-видимому, выудила из помойного ведра, она подыскивает не только ответ, а надежный способ обороны, ибо ясно чувствует, что Иоганна в своих упреках зашла слишком далеко. И Люси спрашивает Иоганну, не кажется ли ей что она в своем обвинении перегнула палку, но Иоганна с этим согласиться не может. Достаточно ясно, чего хочет добиться Люси своими вопросами: Иоганна должна сама понять разницу между ними и потом, когда она себе это уяснит, определить, до каких границ может простираться ее забота и какое ей дать выражение. Иоганна встает и молча уносит свой прибор на кухню, молча поднимается к себе в комнату и начинает укладывать вещи, сначала торопливо и ожесточенно, потом все медленнее, вероятно, в надежде, что Люси Беербаум все-таки придет к ней наверх и по меньшей мере спросит, что она собирается делать; но Люси остается сидеть внизу за столом.

— Да, так случилось, что я решила уйти. В первый раз.

А потом Иоганна спускается вниз, неся чемодан с самыми необходимыми вещами, ставит его в холле и ждет. Надо же сказать несколько слов на прощанье, надо расторгнуть договор, пусть только на словах, поэтому она стучится и входит в комнату, втайне, видимо, надеясь, что госпожа профессор перекинет мост, который позволит Иоганне отменить свое решение.

Но ее сразу поражает, что Люси Беербаум сидит в прежней позе и даже не поворачивает головы в ее сторону. Потрясенная этим, Иоганна не говорит: «я увольняюсь», нет, она говорит: «я ухожу» и, поскольку видит, что топтание у дверей ничего не меняет, нехотя поворачивается и покидает дом, все еще настороженно прислушиваясь, не позовут ли ее, не предложат ли остаться. И возможно, больше всего ее разочаровало и не давало ей долгое время покоя именно то, что хозяйка даже не попыталась ее удержать и терпеливыми уговорами настроить на другой лад, к чему она уже бессознательно стремилась сама. Может быть, она знала, что Иоганна все равно вернется? И что она больше и словом не обмолвится о своем уходе, а прямо на следующий день опять займет свою комнату и, распаковав и разложив по местам все вещи, примется за работу, словно никогда ее не прерывала?

— Как я уже вам говорила, если я и заявляла об уходе или просто уходила, то исключительно по той причине, что ей требовалось предупреждение, острастка. Так вы возьмете фуксию с собой?

— Ну, а сама госпожа профессор Беербаум, — говорит Рита Зюссфельд, — когда-нибудь напоминала вам о вашем уходе?

— Ни единым словом, она делала вид, что я вообще не уходила, и не мешала мне продолжать работу как ни в чем не бывало. Надеюсь, что эта фуксия доставит вам удовольствие. В этом можно не сомневаться.

Рита Зюссфельд берет у нее из рук горшок, вертит его, пока цветок не начинает тихо колыхаться; ей хотелось бы выразить восторг и благодарность.

— Навестите как-нибудь ваш цветок, — говорит она, — надо же вам посмотреть, прижился он у нас или нет.

Обе женщины идут к дверям; руки они друг другу не подают, но зато энергично кивают головой, и Рита, осторожно держа горшок перед собой, спускается по каменным ступеням, на улице она еще раз высоко поднимает горшок, словно только что добытый трофей — Иоганна в ответ сдержанно кивает, — и направляется домой вдоль крошечных палисадников.

Где поставить цветок? Не здесь и не здесь, ах, ладно, так уж и быть: она быстро несет горшок наверх, но, еще не успев открыть дверь своей комнаты, замечает Хайно Меркеля; тот сидит у себя в комнате на полу, с ножницами в руках, среди стопок газет и научных журналов, которые он сосредоточенно перебирает.

— Смотри, Хайно, что я принесла.

— Если не ошибаюсь, это фуксия.

— Любимый цветок Люси Беербаум, можно сказать, собственноручно ею выращенный или выпестованный, как там еще говорят.

— Ты была у них? — спрашивает он.

Рита отвечает:

— Меня зазвала к себе Иоганна, она как раз пересаживает цветы, она и подарила мне этот горшок.

Хайно не поднимает головы; описав ножницами полукруг над валяющимися повсюду вырезками, скоросшивателями, каталожными ящиками и журналами, он произносит так тихо, что Рита едва может разобрать:

— А я, видишь, чем занимаюсь, потрошу всю эту литературу, вырезаю полезную информацию.

Он взмахивает ножницами, как парикмахер, и вонзает их в лист большого формата — воскресное приложение к какой-то газете; секунду он режет молча и тут же протягивает Рите рисунок с обстоятельной подписью: колеса персидской боевой колесницы.

— Я напишу, Рита, напишу историю колеса. Как ты думаешь, удастся мне это?