Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - П. Полян

Примерно 4–5 октября меня предупредили о том, что больше оставаться в доме я не должен, и я ушел. Перед этим я встретил Фиму Линковича. Он отслужил до 1941 г. в кадрах. Попал в плен. Бежал из плена. Жил в доме № 76 (бывший дом Лурье). <…> Фима меня завел в дом № 74. В этом доме остались две сестры Гельбух: Катя и Галя. Их брат Гриша служил на Дальнем Востоке офицером в Красной Армии. Фима с ними был знаком. <…>

Прожил я у Гельбухов до 14 октября. За этот период мы вместе с Фимой и раздельно каждый разведывали, где можно скрыться от полицаев и немцев. Однажды зашли к его знакомой по Кооперативной ул. в частный дом. Она рассказала, что к ней против ее воли ходит немецкий майор и скоро должен прийти. Когда мы прощались у калитки, майор подходил к дому. Мы своевременно ушли.

По городу были развешаны приказы городской управы и немецкого командования:

«На евреев налагается контрибуция – штраф в размере…

В случае невыплаты будут применены более суровые меры наказания…»

Председатель управы

«…Партизаны, подпольщики, сдавайтесь. Красная Армия разбита. При добровольной явке немецкое командование гарантирует вам свободу…»

Гебитскомиссариат

В витринах магазинов висели плакаты и картины. На картине были нарисованы колбасы, разделка мяса, продажа его, с надписью: «То, что вам только обещали – в Германии все это есть».

В городе функционировал кинозал в помещении бывшего театра «Коминтерн». Шли немецкие фильмы с бахвальными хрониками о войне. Вывешивались объявления с призывом о добровольном выезде в Германию на работу, где молодежь получит образование, специальность.

Запродана жидам вiра

Дiти не ходять в школу…

Печатался в этой газете артист Макавеевский. Его игра в русской драме мне раньше очень нравилась. Профессор Циммерман также выступал со статьями, прославляя немецкий порядок. Я слушал его лекции до войны. Тогда он славил Пушкина и Чайковского, говорил, что опера «Евгений Онегин» несравненно превосходит оперу Гуно «Фауст».

Массовый расстрел евреев был 13 октября. Всех евреев со дворов под командой полицаев выгоняли на улицы и вели на проспект к универмагу. В универмаге отбирались вещи, людей заталкивали в грузовики и увозили. Мы с Фимой это видели с противоположной стороны проспекта. В тот же день вечером мы видели одну семью, которая возвращалась домой на углу Шмидта и Трамвайной. Я возмутился и сказал главе семейства, чтобы они уходили из города, так как на завтра их постигнет страшная участь – расстрел. На что он сказал: им некуда идти и их везде найдут.

Назавтра, 14 октября, мы видели, как немцы гнали колонну евреев человек в 120–140. По сторонам стояли люди, лица их выражали горе, страх, негодование. Кто подходил, чтобы передать кусок хлеба, того немецкие конвоиры отбрасывали прикладами.

15 октября днем я был у Гельбухов. Вдруг услышали стук в дверь не с парадного, а с черного хода, где дверь была заложена на палку. Стук усиливался, но открывать никто не шел. Мы поняли, что дверь рвали немцы, так как местные жители звонили в квартиры с парадного хода. Дверь растряслась, палка сломалась, в квартиру ворвались два фашиста и подняли крик. Я вначале спрятался во второй комнате за шкафом, а потом вышел. Немцы подскочили ко мне, обыскали и продолжали орать, как можно не открывать немецкому солдату? Кто тут живет, евреи?? Я все понимал, что они говорили.

Спасайся – дело привычное

В это время вышла соседка и сказала немцам: «Нет-нет, пан, мы рус, мы рус». А немцы продолжали орать: «Расстрелять». Озлобленные, ушли снова через черный ход, как ворвались. Я же следом за ними выбежал через парадный ход, забежал в соседний дом Лурье и при выходе со двора через двери парадного дома Лурье напоролся снова на этих двух немцев. Но в это время они были заняты Веркой Высочиной, которая стояла посреди парадного дверного проема, а двое немцев стояли по сторонам, спиной прислонившись к стенкам проема, и флиртовали с Веркой. Когда я на них наткнулся, на бегу открыв первую дворовую дверь парадного, я вынужден был пройти через вторую уличную, между ними, и я это сделал с замиранием сердца, с колоссальным волнением. С этого момента я больше Фимы не видел и не знаю, что с ним было, куда он ушел. Куда ушли и ушли ли сестры Гельбух, я узнать не смог.

Я пошел в город на проспект. У кондитерской гостиницы «Астория» стояла очередь в ожидании продажи какого-то эрзац черного кофе. Тут в очереди я встретил знакомых мальчиков Изю Подольского и Изю Эпштейна. Эпштейн меня возмутил своим поведением. Во-первых, он громко окликал в очереди Подольского по имени – Изя, хотя Подольский не имел внешних еврейских признаков, которыми был наделен Эпштейн. Во-вторых, на мой вопрос, какие у них планы, он не задумываясь отвечал: «В мире не без добрых людей».

Я из очереди ушел дальше к центру. На углу проспекта и Московской в кафетерии (где после войны был ресторан, а сейчас читальня), стояла большая очередь человек 50–60. Ожидали продажу тушеной капусты. И я стал в очередь. Вдруг подъезжают три грузовика с штурмовиками, оцепляют участок, хватают всех мужчин для проверки документов. Я замер от страха. Вышел из очереди, прошел рядом с суетливыми штурмовиками, вышел за границу оцепления, повернул на Московскую и, обогнув параллельно проспекту квартал, вышел снова на бульвар со стороны улицы Харьковской. <…>

Я встретил товарища по семилетке Володю Кисленко с девушкой Ниной. Шагали они об руку. Я рассказал Володе о тех потрясениях, которые я перенес и особенно в этот день. Он меня забрал к себе в дом. Его мама нас покормила, мне постелили, и я уснул <…> У них было своих два двухквартирных дома. Один сдавали под наем, в другом жили сами. Половину дома занимала сестра Володи с семьей. Отец, Иван Арсентьевич, работал на железной дороге, мать домохозяйка. На другой день Иван Арсентьевич мне тихо сказал, что оставаться у них ночевать нельзя, опасно. И я ушел на ночь глядя, а куда податься, не знал.

Вышел я из дома вместе с каким-то Володиным родственником, молодым человеком лет 30–32. Он много говорил, вспоминал знакомых мне Боярских, к себе не приглашал. Мне некуда было податься, и я решил пойти в свой двор и тайно проникнуть в пустую квартиру, оставленную Кривулиными. Было очень темно. Я открыл дверь и нащупал кровать, на ней лежал дырявый тюфяк, на который я улегся. Пошел сильный дождь. Соседка вышла, чтобы поставить посуду для набора дождевой воды. Для этого ей необходимо было открыть наружную входную дверь в квартиру

Кривулина, так как порог перед дверью был узкий и не позволял устойчиво поставить посуду для набора воды. Я дверь закрыл на внутренний крючок. И поэтому, когда она хотела открыть дверь, ей это не удалось. У соседки на квартире стояли немцы, и, видимо, немец вышел и тоже не мог открыть дверь. То, что это был немец, я понял по топоту сапог, которые ступали на крыльцо. Немец возвратился в дом, быть может, за инструментом. Безусловно, это вызвало недоумение у хозяйки и у немцев (их было двое). Ведь раньше дверь была открыта – и вдруг заперта на крюк внутри тамбура. Когда немец ушел, я моментально собрался, выбежал из квартиры за школу и залез в лаз угольного склада школьной кочегарки. Тут шуровали крысы, но я терпел, не вылезал из лаза на поверхность.

На рассвете я вылез и пошел в парк для встречи с Нилой Матвеевной – на работу она ходила через парк. Увидев меня, Нила Матвеевна заплакала, но старалась меня успокоить, рассказывала, что Виталик слушал радио о поездке Литвинова в Вашингтон и другие новости. Я ей ответил, что буду пытаться пройти через линию фронта, иного решения для меня не было. Но меня могут поймать и до перехода через фронт по внешнему виду.

Нила Матвеевна мне предложила поехать на Игрень к ее дальней родственнице Мишутиной, остановиться у нее на первое время. Для этого Виталик где-то раздобыл для меня старый годичный паспорт, выданный некоему Борисову Григорию Павловичу, 1918 г. рождения. Виталик, конечно, старался сделать мне подходящий документ, используя свою службу у немцев. Но этот паспорт Борисова мне явно не подходил и по году рождения, и, главное, по фотографии. Фотографию я отклеил, паспорт спрятал на крайний случай. Виталик приносил еще какие-то удостоверения, но они не обеспечивали мне безопасность при задержании.

Виталику я был благодарен за заботу, а вот его действия при немцах я осуждал. Он занял квартиру Энтина, который эвакуировался с семьей, натаскал себе книг из школьной библиотеки. От призыва он был освобожден из-за зрения, у него было косоглазие.

<…>

Предложение Нилы Матвеевны поехать на Игрень мне подходило. Мы условились встретиться в парке в следующее утро. Нила Матвеевна подготовила письмо, упаковала сумочку с крупой и сказала, что ее директор, эвакуируясь, оставил у нее 10 комплектов белья и еще кое-что из вещей, так что, если мне остро понадобится, я могу рассчитывать на ее помощь.