Лики русской святости - Наталья Валерьевна Иртенина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сквозь решетку в оконце виден клок черного неба со звездами. В камере томского ОГПУ спят на жестких досках полтора десятка человек женского пола – от совсем еще девочек-подростков до старух. Носовой свист, подхрапыванье, тихие стоны во сне. Татьяна сидит на своем лежаке. Сон – избавитель от тяжких дум – не идет к ней. Душу терзает острая горечь, давят узкая железная дверь камеры и стальная оконная решетка. Стены хранят память о страданиях многих томившихся здесь за последние годы людей. Как хочется немедленно прочь отсюда, на волю!
Но разве на воле лучше? Она вспомнила свои стихи, написанные три года назад, тоже в тюрьме:
А за решеткой неправда ликует,
Пляшет, купаясь в слезах,
И веселится; в крови, как в кораллах,
Весь изукрашен костюм…
Вспомнила и первые допросы, на которых следователь требовал от нее признания в контрреволюционной деятельности. Она тогда и вправду не понимала: как дела милосердия, обычная благотворительность могут быть контрреволюцией? Какое отношение они имеют к политике?..
Наконец узница забылась сном. Тотчас она увидела себя у креста в храме, большого деревянного Распятия. Опустилась перед ним на колени. Сон был наполнен пронзительным осознанием: земная жизнь не сулит ничего, кроме томления, клеветы, невзгод, печали, вражды окружающих. По лику Христа скользили тени, Он казался живым. «Пускай я буду знать одно лишь горе, Господи. Я иду за Тобой, и дай мне умереть за Тебя. Не только слезами, кровью своей готова омыть Твои раны! Только не оставь мою душу грешную, болящую страстями земными. Даруй мне силы терпеть и смиряться…»
В сон-молитву ворвался лязг железа. Камера зашевелилась, просыпаясь. За окном серо светило утро.
– Которая тут Грин… Гриб… на выход!
В кабинете верхнего этажа следователь за столом открыл папку и, вздохнув, зачитал:
– Татьяна Николаевна Гримблит имеет связь с контрреволюционным элементом духовенства, которое находится в Нарымском крае, в Архангельске, в томских и иркутских тюрьмах. Производит сборы и пересылает частью по почте, большинство с оказией. Во всех тихоновских приходах имеет своих близких знакомых, через которых и производятся сборы.
«Тихоновские приходы» – так теперь называлась Церковь в России, а те, кто не запятнал себя обновленческим расколом и остался верен патриарху, – «тихоновцы».
– Как видите, доказательств вашей подрывной деятельности против советской власти у нас хватает. Признание вины подписывать будем?
– Что же это за власть, которую можно подорвать обыкновенной человеческой добротой? – открыто глядя в глаза следователю, спросила она.
Переменившись в лице, он громыхнул кулаком о стол и прикрикнул:
– Вопросы задаю я! Ваше дело отвечать на них! Кому и через кого отправляли посылки в другие города? С какого времени?
– С 1920 года, – всё так же глядя на него, начала рассказывать Татьяна. – Я оказывала материальную помощь ссыльному духовенству и вообще ссыльным. Помогала заключенным священнослужителям и мирянам, находящимся в томских тюрьмах. В иркутской тюрьме передавала посылки епископу Виктору (Богоявленскому). В нарымской ссылке – священникам Попову и Копылову, епископам Евфимию (Лапину), Антонию (Быстрову), Иоанникию (Сперанскому), Агафангелу (Преображенскому). Помогала и другим заключенным, независимо от причин их ареста.
– Назовите имена попутчиков, с которыми отправляли посылки.
– Фамилии мне неизвестны. В нарымскую ссылку с оказией отправляла в прошлом году двухпудовую посылку для епископа Варсонофия (Вихвелина). Перед Рождеством снова отправляла владыке посылку. Имени человека, который повез ее, тоже не знаю.
– Где и как получали средства для вашей деятельности?
– Собирала по храмам и так, в городе. Кто что даст – кто деньгами, кто вещами или продуктами.
– Обращались за содействием к кому-либо из духовенства?
– Да, обращалась и…
– Имена! – от нетерпения следователь подался в ее сторону.
– …и получала везде отказ, – спокойно договорила Татьяна.
– Кто еще, кроме вас, собирал средства? – с долей разочарования продолжал следователь.
– Никто. Я не знаю таких людей.
Некоторое время следователь сидел молча.
– Впрочем, вина ваша и без того установлена, – наконец проговорил он. – На этот раз четырьмя месяцами не отделаетесь.
Ей дали подписать протокол допроса и отвели обратно в камеру.
Если следователь хотел ее напугать, то у него не получилось. Еще три года назад, когда тянулись те четыре тюремных месяца, она была готова к смерти и только молила, чтоб скорее настало это время, когда можно будет отдать жизнь за Христову истину. Когда душа, сбросив всё лишнее, земное, налегке помчится к Богу.
Что ж, Боже, твори Твою волю святую,
Пусть мне суждено умереть…
«Пусть зло надо мною смеется…»
Десять дней спустя в недрах томского отдела ОГПУ родился хитроумный вердикт: «…дознанием не представляется возможным добыть необходимые материалы для гласного суда, но виновность… все же установлена, а посему дознание считать законченным…» Виновность определили такую: вместе с несколькими, также арестованными священниками Татьяна Гримблит являлась «вдохновительницей тихоновского движения в губернии». Местные чекисты, курировавшие церковную тему, рассчитывали, что «с удалением их из губернии значительно поколеблются устои тихоновской организации». Тогда самозванным обновленческим «архиереям» и попам-раскольникам уже никто и ничто не помешает прибирать под себя православные храмы.
Ее приговорили к «внесудебному наказанию – административной ссылке». В начале лета Татьяна узнала, что ее на три года высылают в Зырянский край…
Колонна заключенных шагает по пыльной городской улице. Впереди ведут арестантов-мужчин, среди них мелькают подрясники нескольких священников. В хвосте идут женщины. Выбежавшее из-за облака солнце выбивает на обнаженной стали штыков слепящие блики. Колонну сопровождают к вокзалу три десятка красноармейцев с холодными равнодушными лицами.
Татьяна оглядывается. Позади колонны уже собралось порядочно народу. Теснятся, торопятся, обгоняют друг дружку, высматривают среди арестантов родных, близких, знакомых. Прижимаясь к стенам домов и заборам – подальше от штыков и предупредительных окриков – забегают вперед, жадно ищут глазами своих. В уплывшем назад окне какая-то женщина со скорбью в лице крестит колонну.
Вокзал уже близко, резко свистит паровоз. Конвойные нервничают, подгоняют арестантов. Крики, слезы, суета вокруг, отчаянно воздетые руки провожающих. Татьяна наконец увидела в толпе мать и тетку. Сердце будто рванулось наружу, к ним, застучало громко, как колеса поезда. Что-то закричала им, они – в ответ. Только ничего не разобрать – кричат все.
Перрон перед зданием вокзала оцеплен солдатами. Этапируемых заталкивают в два вагона с маленькими окошками. Татьяна напоследок всё же услышала свое имя, надрывно выкрикнутое матерью. «Точно хоронят нас, – подумалось. – Будто этот вагон – могила». Она успела перекрестить своих родных, перед тем как ее впихнули внутрь. Повезло – прибилась к окну.
Последний свисток паровоза. Крики снаружи слились в один жутковатый вой. Руки, крестящие поезд, машущие – словно живой частокол. «Прощай, мама! Прости меня… я молюсь за тебя…»
Отчего-то появилась уверенность, что она видит родной Томск в последний раз. Больше никогда сюда не вернется. Доведется ли еще когда обнять мать, остальную родню? Зырянский край – это где-то очень далеко, на севере, за Уралом, если смотреть из Сибири. Когда-то дедушка на уроке Закона Божьего рассказывал гимназисткам о святом Стефане Пермском, крестившем язычников-зырян, – было это давно, во времена князя Димитрия Донского. Оттуда до Москвы много ближе, чем до Томска.
Да и стоит ли, когда окончится срок ссылки, возвращаться в отчий дом? Что она найдет там, кроме прежнего непонимания, отчуждения родных, вражды соседей и бывших друзей? Ни мира душе, ни утешения скорбей, которыми полнится обезумевший мир. Мать с ее укорами сделалась незаживающей раной в сердце. От страха за дочь она стала одержима желанием спрятать ее от реальности за хлипкой завесой домашнего счастья, коротких радостей жизни. Мать упрекала, что дочь мучит ее и себя. Просила,
