Лики русской святости - Наталья Валерьевна Иртенина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Православный народ в СССР никогда не забывал об этой жертве патриарха Тихона. К его могиле тянулись богомольцы со всех концов страны, вызывая злобное раздражение властей. Через два года, в 1927 году, Донской монастырь был окончательно закрыт и «перепрофилирован». Православные с горечью передавали друг другу слухи: что чекисты осквернили могилу патриарха, изъяли тело и сожгли в крематории; или будто бы монахи тайно перезахоронили его в другом месте, на другом кладбище. То, что советская власть не брезгует воевать и с мертвыми, ни у кого не вызывало сомнения. Слишком велика была ненависть коммунистов к тем, кого они считали своими врагами. Оставить верующим такой «артефакт» – мощи патриарха, святость которого еще при жизни его ощущали многие, – безбожная власть, конечно, не могла, поэтому предприняла меры для «ликвидации культа» Тихона. Доступ в Донской храм-усыпальницу был вновь открыт лишь через 20 лет, после войны, во время краткого ослабления террористической политики государства в отношении к Церкви. В 1948 году митрополит Николай (Ярушевич), служивший первую панихиду у надгробия патриарха Тихона, сказал: «Мы молились сейчас только над могилой Святейшего, тела его здесь нет».
Патриарх Тихон крепко и надолго запомнился коммунистическим властям. Настолько, что даже в начале 1980-х годов, когда наверху решено было отдать какой-нибудь из московских монастырей под патриаршую резиденцию, Донской монастырь попал под запрет. Его вернули Церкви только в 1991 году, под самый занавес истории СССР. К тому времени патриарх Тихон был уже два года как прославлен в лике святых. Но и в 1989 году «перестраивавшаяся» власть усиленно пыталась помешать Церкви канонизировать «контрреволюционера» и «реакционера», «врага трудового народа» Тихона.
А в феврале 1992 года случилось то, что православные восприняли как чудо и милость Божью. Во время ремонта Малого Донского собора патриарх Алексий II благословил начать раскопки под надгробием. Сперва был обнаружен пустой склеп, оказавшийся частью отопительной системы храма. Под ним-то и нашли настоящее захоронение: «мощное, необычайно укрепленное сооружение, проникнуть в которое, – по словам участника раскопок архимандрита Тихона (Шевкунова), – можно было бы только с большим трудом». Такая укрепленность служила единственной цели: «чтобы надежно защитить могилу Патриарха от возможного надругательства» безбожников. В дубовом гробу мощи святителя Тихона и его одежды сохранились почти полностью, хотя в склепе стояла большая влажность и даже костяная нагрудная панагия (знак архиерейской власти) превратилась в прах. В апреле того же года мощи святого патриарха, переоблаченные и в новой раке, были с торжеством перенесены в Большой собор Донского монастыря.
Ныне любой может прийти к этой святыне русского Православия и поклониться великому труженику Церкви, исповеднику веры, молитвеннику за народ российский. Патриарх Тихон, не щадя самого себя, крепко утвердил нашу Церковь для стояния в вере. Более она не шаталась, не колебалась, но терпеливо ждала 60 с лишним лет, всё время «длинной и темной ночи», – ждала нового благоприятного лета Господня…
История – это весы, на которых взвешиваются люди и их дела, и чья чаша перевесит – за тем и окажется будущее. Коммунисты проиграли историю в самом начале, выбрав тупик. На одной чаше весов был патриарх Тихон со своей Церковью, смиренный, любвеобильный, величественный старец с добродушным лицом, усталым, печальным взором и тихой улыбкой. На другой чаше – вся бешеная, гремучая, чугунная мощь государства «товарищей маузеров». Чаша Тихона перевесила, потому что он держал на руках «бремя всего народа». Сейчас мы знаем это точно.
Он был щитом, сдерживавшим натиск на Церковь орды новых варваров, и одновременно стратегом обороны в войне власти против народа. На первом, «тихоновском» этапе этой войны власть обломала себе зубы и в дальнейшем уже не могла измыслить никаких новых тактик, кроме самой неэффективной – расстрельно-репрессивной. Исторический опыт гонений и террора против христиан первых веков, благодаря которым Церковь только разрасталась, большевики в своем невежестве и гордыне не учли.
«Мы верим, что своим предстательством, своими молитвами святой патриарх Тихон укрепит нас в подвиге служения Церкви, народу и Отечеству», – говорил один из его преемников патриарх Алексий II.
РАССТРЕЛ ЗА МИЛОСЕРДИЕ. СВЯТАЯ НОВОМУЧЕНИЦА ТАТЬЯНА ГРИМБЛИТ
Документально-художественная биография
Вишерский лагерь, Северный Урал. 1932 год
Обычный конец обычного дня. Желтые фонари, прохватывающий до костей мороз, столбы пара из печных труб. Вечерняя поверка. Возле женского барака выстроились в две шеренги двести с лишним подневольных душ в телогреях, платках и тяжелых ботах. Вся рота – «социально опасные элементы»: уголовницы и политические. Начальница роты, такая же заключенная, сиплым голосом выкрикивает фамилии. Вдоль строя спереди и сзади ходят две дневальные, присматривают.
Татьяна стоит во втором ряду. Ноги после работы в строительной бригаде едва держат, руки висят, будто налитые свинцом. Скорее бы в барак, в душное тепло, на свои нары почти под потолком. Забыться сном, в котором будет приятный бред: яркие обрывки детства с ребячьими веселыми играми, родной дом, дедушкина комната, гимназическая юность. Воспоминания, коими на краткий миг потешится сердце.
В уме рождаются новые строчки: «Тринадцатый год я дорогой иду, Уж виден конец впереди… Прими меня, Боже, на этом пути, Последний этап предо мной…»
Да, последний. Четвертый арест, «исправительно-трудовой» лагерь. Повсюду в стране низко стелется ложь, добро, милосердие забыты. В душах людских теперь не Образ, а безобразие. А ей всего-то двадцать девять лет. Почти половина из них пройдена по тюремной ниве, заполнена человеческим страданием, чужим и своим…
– Гримблит!
Ее жестко пихают в бок, дневальная добавляет злой тычок в спину – нечего зевать. Татьяна поспешно отзывается на фамилию. Нарядчица заглядывает в свои листки, равнодушно бросает:
– В санчасть.
Значит, по разнарядке ее отправляют завтра работать в лагерную больничку. Начальница роты идет дальше по фамилиям, а Татьяна даже не сразу осознает, отчего вдруг затеплилось что-то в душе. Слава Богу!
«Ты милостив, Боже, Своею рукой ведешь одиноким путем… На ниве тюремной тринадцатый год Тебе добровольно служу…»
– И еще послужу, – беззвучно и упрямо шепчут губы.
Нет в ее сердце червоточин жалости к самой себе. Сколько упреков от родных было тягостно пережито, сколько слез в тоске пролилось, сколько зла за эти годы увидено. Но Ты, Господь, вновь позвал – и душа привычно встрепенулась, сердце обрело покой в своем страданье. Так и должно быть. Всё правильно. Ведь сама просила Его об этом. Тогда, в свои шестнадцать девичьих лет, всё уже решила. Уже тогда на ее пути неведомо встали этот лагерь, и ссылка, и тюремные камеры, и бессмысленные допросы – но и сотни людей, для которых она стала светом надежды.
К концу поверки она уже не ощущала тяжелой, одуряющей лагерной усталости. Рота опасного элемента заполнила барак, развесила сушиться одежду и башмаки. Гомон, визгливые крики, грубый блатной смех, тихие, наособицу разговоры, кипяток по кружкам. Заскрипели, зашатались под телами двухъярусные нары, сцепленные в длинные сплошные ряды.
Татьяна забралась на свой второй ярус, выковырнула из щели меж бревен огрызок карандаша и свернутый кусок серой оберточной бумаги. Отвернувшись к стене, в тусклом свете лампочки стала торопливо записывать строчки.
…Я сердце унять не могла:
Тебя призывала невинной душой
И рано свой путь избрала.
Шестнадцати лет я молила тогда:
«О Боже, меня избери,
Возьми мои силы, пока молода,
Крестом за Тебя подари.
Пока еще чистое сердце мое
И мира не знает тревог,
Возьми, и устроишь в нем Царство Твое…
