И в горе, и в радости - Мег Мэйсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только один раз, через две недели, которые затем превратились в три, сестра спросила, как я себя чувствую, и не задала лишних вопросов, когда я ответила «великолепно», и не запросила дополнительных разъяснений. Я ничего не говорила о Роберте или Патрике. Я сказала, что не разговариваю с нашей матерью, и ее не заинтересовали подробности, поскольку она сама в течение собственной жизни не разговаривала с нашей матерью множество раз и по множеству причин.
К тому времени когда Патрик подъехал к дому Ингрид, мы не виделись уже месяц. Он вошел в открытую входную дверь и прошел на кухню. Мы с Ингрид сидели за столом, помогали мальчикам с чаем.
Он сказал: «Пора возвращаться домой, Марта».
Я не собиралась ехать с ним, но Ингрид вскочила и сказала: «Да-да, определенно», – и начала ходить по кухне, собирая все мои вещи. Я отложила вилку с кружочком колбасы на зубчиках, которую пыталась засунуть в рот ее среднему сыну. А я думала, что я очень хорошая помощница. Облегчение моей сестры было таким очевидным и она так настойчиво требовала, чтобы я ехала прямо сейчас, а Хэмиш завез бы все мои вещи позже, что я встала и последовала за Патриком к нашей машине, мы оба тащили то, что она сунула нам в руки.
* * *
В последующие недели мой гнев на него не уменьшился. Когда я была с Патриком, он ощущался особенно остро: его подпитывало то, как Патрик пил из чашки, как он чистил зубы, его рабочая сумка, его рингтон, его белье на дне корзины, волосы на затылке, его попытки быть нормальным, покупка батареек и жидкости для полоскания рта, слова «ты выглядишь несчастной, Марта». От этого я становилась злой и язвительной, пренебрежительной или презрительной. Потом мне становилось стыдно, но я не могла сопротивляться своему гневу в тот момент. Даже когда я принимала решение исправиться, поговорить с ним, фраза, начинавшаяся хорошо, заканчивалась ненавистью. И именно поэтому я избегала находиться в комнате или вообще в доме, если он был там.
Оказываясь в одиночестве, я чувствовала горе. Оно было сильным, но непостоянным, и в промежутках я чувствовала неестественную безмятежность, которой раньше не испытывала. Я решила, что это спокойствие ракового больного, который так долго боролся, что почувствовал облегчение от осознания, что стадия терминальная, потому что теперь можно остановиться и просто заниматься тем, что нравится, до самого конца.
Единственное, что Патрик сказал насчет нового порядка вещей, это что на днях ему пришло в голову, что он уже давно не видел моих слез. Он сказал: «Кажется, ты окончательно износила механизм» и «ха-ха»: но не смеясь.
Это был его способ попросить меня рассказать, что случилось.
Я спросила: «А ты можешь спать в другой комнате?».
* * *
Мой редактор прислал письмо насчет моей колонки. Был понедельник, после полудня. Позже в своем дневнике я подсчитала, что с тех пор, как я была у Роберта, прошло шесть недель.
Тема письма называлась «Обратная связь». Мой желудок не похолодел, когда я прочла первое предложение одного из многочисленных абзацев с опечатками.
«Привет, прости пожл, что так долго не возвращался к тебе». Он написал, что в последнее время творится какое-то безумие. «Тем не менне», – продолжал он, – «тут у тебя вышло как-то слишком сварливо, по-моему, ты здесь промахнулась, и вообще сликшом сурово/критично». Он хотел, чтобы я написала колонку заново. «Что-то посмешнее и побольше от первого лица. Не торпись».
Я посмотрела в окно на листья платана, огромные и переливающиеся на солнце. Когда мой взгляд вернулся к экрану, он остановился на узоре из глубоких треугольных вмятин на стене над моим компьютером. Я вспомнила, что от прошлого письма редактора в похожем тоне я почувствовала себя настолько униженной и испуганной, меня бросило в такой жар и тошноту, что я поднялась со стула, на котором сидела и сейчас, подошла к шкафу, взяла утюг и, держа его над головой, снова и снова вонзала его носиком в стену. На этот раз я чувствовала спокойствие. Я охнула. Именно тогда я поняла, что мне лучше – таблетки, которые прописал Роберт, работали.
Я снова повернулась к окну и некоторое время смотрела на дерево, а затем переписала колонку о том, как потеряла свою экочашку и мне пришлось пить кофе навынос из коктейльного шейкера, потому что ранее я наговорила своему бариста кучу осуждающих вещей о людях, которые до сих пор используют одноразовые стаканчики, а шейкер был единственной заменой, которую я смогла найти.
То, что мне вообще удалось вернуться к колонке, выкинуть письмо из головы и работать, пока не я закончу, было невероятно. Я не могла отправить новый текст сразу, чтобы редактор не узнал, что мне потребовалось всего сорок минут, чтобы настрочить шестьсот слов «посмешнее и побольше от первого лица». Я сохранила его и начала писать письмо Роберту.
Я хотела ему рассказать, что только что произошло. Я хотела сказать, что мне впервые удалось принять решение, как реагировать на что-то плохое, даже такое незначительное, вместо того чтобы прийти в сознание в разгаре самой реакции. Я сказала, что не знала, что можно выбирать, что чувствовать, вместо того чтобы быть раздавленной эмоциями извне. Я сказала, что не могу это толком объяснить. Я не чувствовала себя другим человеком, я чувствовала себя собой. Как будто я обрела себя.
Я удалила все написанное и отправила одну строчку: о том, что чувствую себя лучше, и благодарю его, и извиняюсь за свое письмо. Затем я ввела его имя в поисковик.
* * *
Независимо от того, какую мелочь Джули Фемэйл могла ненароком выдать о себе в течение бесчисленных часов, проведенных на сессиях со мной, я никогда бы не стала парковаться у ее дома в надежде выяснить еще один драгоценный факт о ее жизни. Мне было все равно, кем она являлась за пределами своей переделанной гостевой комнаты. Но я постоянно думала о Роберте еще много дней. Я искала его по изображениям в «Гугле» и нажимала на фотографии, сделанные на конференциях. Я читала журнальные статьи, которые он написал, и смотрела на «Ютьюбе» длинное выступление, которое он устроил перед аудиторией психиатров.
Я представляла, как оказываюсь в Лондоне, на Харли-стрит,
