Зови меня Лео. Том I - Ростислав Левгеров

Я тоже вырубаюсь. Просыпаюсь от стона. Гляжу на Петура и… холодею.

Малый страшно бледен, щеки ввалились, глаза красные. Он рвет на груди рубаху, хрипит. Не проходит и минуты, из глаз, рта, ушей, носа начинает течь кровь. Петур мечется как зверь, изгибается, принимая самые немыслимые позы, срывает с себя одежу и воет.

Никогда прежде я не слышала настолько ужасающего завывания. Такие звуки человек не может издавать. В нем столько боли, остервенелой, неистовой, дьявольской, что я сама начинаю сходить с ума. Забиваюсь в самый дальний угол, закрываю глаза, уши, плачу.

Нет сил звать на помощь, нет сил ни что, ни на кого. Как там Блуд? Он тоже, как и я объят страхом.

Пусть это прекратится, ради всего святого, пусть это прекратится!

Петур носится по клетке, вколачивает себя в грязные изъявленные стены, рвет на себе волосы, царапает кожу, и кровь летит дождем, и чудовищный вой не смолкает ни на секунду.

Не знаю, сколько это продолжается, но вскоре Петур, или то, что от него остается – груда бесформенной изувеченной плоти – потихоньку затихает, рев переходит в стон, стон – в тихий безэмоциональный свист… еле слышимый шум… писк, тонкий, тончайший…

Тишина.

Всеобъемлющая, оглушающая.

Меня колотит, боюсь открыть глаза.

Скрип двери, шорох шагов.

–Хе-хе-хе… – Опять ненавистный голос Рейшо. Опять он, ублюдок. Набираюсь смелости и приоткрываю глаза. Алхимик стоит в клетке Петура, освещая факелом то, что осталось от парнишки. Лицо безумного ученого искаженно яростью и он цедит… нет, выплевывает из себя еще более странные слова, то и дело поглядывая на меня: – это ты виновата, ты, глухозаборная сука, подсрачная селедка, сбила меня с толку, повлияла на мое вдохновение, гадюка вздорноголовая, обуяна демонами, греховодима ими! Что ты расскорлупилась тут, проблядушка мрачноскрученная? Оттаработала, безднобраздная каракулетистка, мокродрочиво, дрянь-дыра, требуха, козерожка, пустопорожняя ненасытная вульва! Твоя pudendum femininum[2] и так смердит, а скоро станет саднить – уж это я обещаю тебе, горесть безглазого, блядоглазая, лошаднолицая, хрякозадая мерзавка! Плоть стынет в ужасе, ты, наипаскуднейшее судно для мочеиспусканий, бычехвостая королевна, чертова кость в горле пророка Туна во время тошноночной дрисновечери, людоедка, прелюбодейка, дурнопахнущее писающее ничтожество. Слышишь? Ты слышишь, или нет? – Рейшо начинает издавать премерзкие звуки, имитирующие… короче вы догадываетесь, что. – Именно так хлюпает влагалище в особо запущенных случаях! И твое будет хлюпать, в точности как секиль свисающий до самого пола, он будет влачиться, и псы будут ссакать на него! А это? – продолжает он, кривляясь над трупом бедняги Петура. – Это кто? А это, скажу я тебе, блудодей копчёный, в тухлой воде моченный, рукоблуд латаный, штопанный, потасканный, никчемный, потаскун, вертун, кряхтун, дристун, ворочун! – поглумившись над ним всласть, Рейшо снова обращается на меня: – а над твоими никчемными потрохами – слышишь ты, кака? Над твоими никчемными потрохами я стану денно и нощно проводить эктиспиции[3], о сосуд греха, созданный только для того, чтобы всяк ejaculatio seminis inter vas naturale mulieris[4], как говорил в свое время непорочный Брейх, за святость истую прозванный Благочестивым.

Сказавши это, Герхард Рейшо уходит, плюясь, оставив меня, да и Блуда тоже и дичайшем депресняке, отвращении, кошмаре.

Вы когда-нибудь были в аду? Сегодня я в нем побывала.

__________

[1] Гроулинг (англ. growling – рычание) – прием экстремального вокала. Собственно, перевод говорит сам за себя. Гортань резонирует, получается специфический рев. Характерен для тяжелых стилей металлической музыки, таких, как death, thrash, groove.

[2] Pudendum femininum – то же, что и вульва, то есть наружные половые органы у женщин.

[3] Эктиспиции – гадание по потрохам животных.

[4] Ejaculatio seminis inter vas naturale mulieris – извержение семени в природный сосуд женщины.

Глава 22. Взыграет бой

Труп Петура никто не убирает. Начинает пованивать. Выползает старая знакомая крыска, подходит, морщит носик и уползает.

– Что, отравлено мясо? – кисло усмехаюсь я. – Невкусно?

Блуд стоит на коленях, стукается башкой о пол, бормочет. Лоб покрылся багровыми крапинками. Молится? Всё-таки он демон, истязатель. Способен ли такой любить, верить в бога? Вспоминаю редкую вспышку сознания в его омраченных непроходимым безумием мозгах. «Ты была моей звездой, светом во тьме». Что-то подсказывает мне, что Бета была той еще дамочкой. Вполне подходящей такому маниакальному типу.

Итак, Блуд молится. Знает, что за ним должны явиться.

Наверное, и за мной скоро придут. Ну и пусть. Поскорей бы это кончилось.

И тут я словно просыпаюсь. Чего-чего? Как это поскорей, Настюха? А чего это ты раскисла? Нет, так не пойдет. Надо бороться, хотя бы ради Петура. Действовать. Не сдаваться!

Ищу, шарю руками в полутьме. Да где же он? Ага, вот! Тот самый удачно отколовшийся от кувшина осколок. Небольшой, остренький. Куда бы его сунуть? В платье нет карманов, и если бы были, кто его знает, извращенцев тут наверняка полна коробочка. Оголят красотку и плакал мой план мести. Может, в трусиля? Здешнее исподнее не чета стрингам из моей современности. Здешнее исподнее больше походит на шорты. С рюшечками, но тем не менее. Можно даже в футбол погонять. Недолго думая, снимаю бельишко, осматриваю. Пошиты основательно, в два слоя. То самое не застудить, чего мама всегда так боялась. «Одевайся потеплее, тебе еще рожать», «не носи короткую курточку, возьми-ка вот эту, до колен», «о своем здоровье подумай, а не о мальчиках», – вечные претензии.

Такой форм-фактор мне на руку. Осторожно распарываю сверху – получается маленький кармашек. Вкладываю туда мою первобытно-общинную заточку, натягиваю трусиля обратно. Неудобно, и надо бы поосторожней, не дай бог порежу свою pudendum femininum, вот тогда действительно начнет саднить. Придумала! Отрываю от платья кусок и сую туда. Получается прокладка, ради безопасности. Теперь лучше.

Всё, на изготовку. Ждем.

Является Бун. Так и знала, припрется! Чуть не взорвалась, но удержалась. Спокуха, подруженька, спокуха. Послушаем кровопийцу.

– Чего надо? – спрашиваю, приняв самый неприступный вид. – Страданиями моими хочешь насладиться?

Бун стоит, опираясь о трость. Всё в той же маске, в шляпе.

– Зачем ты убила Штайна? – спрашивает он.

– Просто захотелось. Ведь ты же отдал меня на съедение своему Рейшо? Вот и я прикончила твоего ручного садиста.

– Мои действия продиктованы необходимостью, твои – бессмысленны, ибо ты так и так умрешь.

– Меня греет мысль, что перед смертью я смогу прикончить несколько таких ублюдков, как ты. Так и умирать веселей.

– Ничего не скажешь, неукротимая, – скорее констатирует факт Бун.

– Какая