Ракетная рапсодия - Семен Лопато

— Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться?

— Минут пять.

— Действуй. Пикник отменяется.

Встревожено взглянув на него, кажется, собираясь что-то спросить, но, видимо, сама все почувствовав и промолчав, она послушно склонилась над подстилкой. Прикинув, что самому ему нужно порядка двадцати минут, он на мгновение задумался, соображая, нельзя ли сократить это время, проведя отключение системы перед извлечением блока в сокращенном режиме. Его внимание отвлекло какое-то движение в кустах. Он поднял голову. Через поляну от опушки, молча, к ним бежали несколько автоматчиков. Стоя, держа в каждой руке по прибору, он неподвижным взглядом наблюдал за ними. Подняв стволы, окружив их полукольцом, они остановились. Офицер в десантной форме, отделившись, подошел к нему.

— Комитет госбезопасности Республики Беларусь. Вы задержаны при выполнении противозаконной деятельности в зоне нахождения объектов, имеющих оборонное значение. Следуйте за нами.

Голос офицера был бесцветным и почти ленивым. С неожиданным спокойствием Сергей мгновение смотрел в его глаза.

«А вот это провал, — подумал он. — Это крах. И наши ничего не узнают, и я оказался идиотом. И некого винить. Сам себе и дурак, и растяпа, и провокатор».

Видимо, что-то почувствовав по выражению его лица, офицер с любопытством взглянул на него.

— Желаете сделать заявление?

На секунду задумавшись и сардонически усмехнувшись, Сергей поднял на него глаза снова.

— Желаю. Прошу занести в протокол, что при аресте я не оказывал сопротивления.

11

Каменная клетка была размером три на четыре метра и из обстановки включала деревянный топчан, ржавое ведро и люминесцентную лампочку под потолком. Отсутствие окон, потолок на высоте трех метров, голые бетонные стены и цементный пол. Дверь тяжелая и стальная, как в бункере. Утомленный бесконечным хождением из угла в угол, Сергей сел на топчан. Ощущение времени было потеряно, возможность что-либо сделать отсутствовала, какой-либо смысл происходящего был потерян тоже. Сцепив руки за головой и откинувшись на топчан, Сергей криво усмехнулся. Единственным событием за последние несколько часов и венцом всего происшедшего за последние сутки была прошедшая несколько часов назад процедура допроса. Мизансцены были классическими. На вопрос следователя, как он оказался в лесу, он ответил, что, будучи членом военно-патриотического кружка, отправился в лес искать гильзы; на вопрос, с какой целью осуществил вскрытие корпуса ракеты и где взял оборудование и инструменты, ответил, что сумку с оборудованием нашел в Минске на вокзале; из любопытства разобравшись в его устройстве, взял с собой на случай вскрытия какого-нибудь металлизированного блиндажа; на ракету наткнулся случайно и, приняв ее за учебный макет, оставшийся после маневров, решил на ней опробовать оборудование с целью дальнейшего использования в военно-патриотической следопытской деятельности. Ответы по глупости били все рекорды, но выбора не было. В принципе он мог бы ответить, что к вскрытию ракеты не имеет никакого отношения и нашел ее уже в таком виде на поляне рядом с брошенными инструментами, он мог бы даже сказать, что спугнул истинного владельца инструментов, и на просьбу указать приметы сказать, что это был высокий блондин в съехавшем набок рыжем парике, в малиновом пиджаке в крапинку и на деревянной ноге, но в этом случае, чтобы уличить его, следствию пришлось бы привлекать Наташу, устраивать им очную ставку, а учитывая то, что, желая выгородить его, она могла начать путаться в показаниях и тем невольно взять часть вины на себя и навлечь на себя гнев следствия, такой вариант должен был быть исключен с самого начала. Все показания он давал с таким расчетом, чтобы потребности в ее показаниях не возникало — эту тактику он продумал, еще когда в закрытом, без окон фургоне его везли к месту заключения. Следователь с лишенным всякого выражения лицом выслушал его показания, дал ему подписать протокол и отправил в камеру, на этом всякое его общение с внешним миром закончилось. Минуты тянулись. Словно подброшенный какой-то силой с лежака, вскочив, он зашагал по камере снова. Ощущение, что произошло нечто такое, что превращало в труху всю его дальнейшую жизнь, было неотступным и омерзительно ясным. Никакой надежды на поддержку не было, при всем обилии вариантов дальнейшего развития событий все они вели к одному — его ждала тюрьма, а возможно, и смерть. Особо драматизировать, впрочем, не стоило, — скорее всего, его ждало что-то куда более рутинное и скучное. Не допуская даже мысли о помощи, которую он мог бы получить от кого-либо из своих московских знакомых, а тем более организаций, он понимал, что его ждет судебный процесс, в котором участие его страны могло быть лишь формальным, осуждение и тюремное заключение на несколько лет. Обстоятельства происшедшего и бюрократическая логика процесса никаких других вариантов не допускали. Вышагивая взад-вперед по камере, вместе с движением мысли инстинктивно вскидывая взгляд в поисках какой-нибудь отдаленной точки, куда можно было кинуться одновременно и мыслью и глазами, но натыкаясь на стены, он воспроизводил в памяти события сегодняшнего дня. Воспоминания обступали его, он вызывал их не для того, чтобы понять свои ошибки или что-то анализировать, — анализировать было нечего, а просто как то единственное, что у него осталось. У него больше не было ее, это чувство было труднее всего переносимо; убегая от него, он пытался думать о самом невообразимом — о том, что будет через несколько лет, когда он выйдет из тюрьмы. Как о чем-то само собой разумеющемся думая о том, что он должен будет разыскать ее и сделать все, чтобы быть с ней снова, он понимал, какие завалы препятствий и трудновообразимых случайностей он должен будет преодолеть, сколько трудноисправимых или совсем непоправимых событий может за это время случиться. Не выдержав бесконечного хождения, он присел на топчан. Она была перед ним. Ее образ был где-то рядом; отдаленно, печально улыбаясь, она, казалось, махала ему рукой, расставаясь то ли надолго, то ли навсегда, то ли так надолго, что по возвращении уже трудно будет воссоздать что-то и все будет совсем другим. Пронзенный, измотанный этим видением, понимая, что не должен сейчас об этом думать, чтобы сохранить себя для дальнейшего, но чувствуя, что для него сейчас все равно ничего не существует, кроме его поражения, он попытался переключиться, думая о чем-то другом, не связанном с ней. Вновь встав, он зашагал по камере. Поражение было здесь, оно никуда не делось; напружинено и хмуро, словно разматывая тяжелую цепь, он вычленял и расставлял в сознании события и перемены, которые теперь должны были произойти, которые должны были наследовать случившемуся сегодня. Последствия, такие, о которых он даже не мог и подумать, выплывали одно за другим, показывая тот неожиданный след, который он, оказывается, отпечатывал в жизни других людей. Впервые за все это время он подумал о жене. Вспомнив о том, о чем забыл давным-давно, — о том, что, работая в проектной архитектурной мастерской, она получает там зарплату, которой не хватает даже на карманные расходы, которая полностью уходит на поездки на такси на работу и обратно, он понял, какой катастрофой, какой переменой основ все случившееся может для нее обернуться. На работу она ходила как в клуб — обсудить новости и пообщаться с подругами, зная, что в серванте есть железная коробка с долларами, откуда всегда можно взять любую сумму на текущие расходы; за годы привыкнув мгновенно получать от него любую запрошенную сумму, она потеряла годы, необходимые на переквалификацию; при резкой смене правил игры ей было практически невозможно найти хотя бы сравнительно высокооплачиваемую работу. Сталкиваясь с непривычной и небывалой для него задачей, перебирая давно забытые обстоятельства, он думал, что можно сделать для нее. Деньги дома были, когда-то давно он сделал в квартире два тайника, в каждом из которых было по десять тысяч долларов, одна пачка лежала между секциями мебельной стенки, в специально выдолбленной полости, вторая за навесным карнизом в его комнате; но, привыкший сам решать все финансовые вопросы, он не додумался тогда рассказать ей об этом, а сама она никогда не нашла бы их. Плохо зная судебную процедуру, он пытался вспомнить, как вообще проходят суды и будет ли у него возможность увидеться с ней и рассказать ей об этом. Деньги были у него и на банковском счете, даже на нескольких счетах, но точно так же, даже теоретически не предвидя ситуации, когда о финансовых вопросах должен будет заботиться кто-то помимо него, он никогда не оформлял на нее никаких доверенностей, и сейчас она не имела никакой возможности распоряжаться его счетами, да и вряд ли что-то точно знала о них. Были деньги и в сейфе на работе; по взаимной договоренности с Андреем значительную часть своих доходов они вкладывали в дело, но Андрей был еще более закрытым человеком, чем он сам; при всей многолетней совместной работе и полном взаимном доверии они не дружили и не поддерживали никаких личных отношений, он знал, что у Андрея жена и дочь, тот знал то же самое о нем, и это было все, делиться какими-либо личными обстоятельствами у них было не принято. В принципе жена, зная о существовании Андрея, могла бы обратиться к нему и, вероятно, получила бы помощь, но они не знали и никогда не видели друг друга, а значит, и это было не более чем возможностью. В который раз перебирая ситуацию, понимая, что ничего не знает о юридической процедуре, в частности не зная, имеет ли право подследственный оформить доверенность на принадлежащие ему денежные средства и какой юрист мог бы это оформить, он шаг за шагом осознавал, насколько разрушительные, судьбоносные последствия будет иметь случившееся для его близких. Весь уклад жизни, учеба его дочери в платной гимназии, ее ежегодные поездки вместе с матерью за границу, возможность не замечать материальную сторону жизни — все это оставалось в прошлом, и оставалось по его вине. Прикидывая, сколько лет заключения ему могут дать на суде, он думал о том, успеет ли он выйти из тюрьмы к тому времени, когда дочери надо будет поступать в институт, и успеет ли он заработать деньги, необходимые для оплаты репетиторов, подготовки, а возможно, и самого обучения, если институт будет платным. В том, что касалось дочери, впрочем, деньги были не главным, он понимал, что отнимает у нее и у себя самое главное — время. Он покидал ее в тот самый момент, когда его присутствие было ей нужнее всего, когда черты характера, которые в будущем могли бы стать главными и опорными в ее судьбе, только начинали формироваться, и нужно было его участие, не какое-то специальное воспитание, а просто его присутствие, чтобы черты эти могли свободно и спокойно взрасти и укрепиться. Кое-что уже обозначилось в ней; со странной смесью улыбки и боли он вспомнил, как пару месяцев назад, когда они сидели рядом на диване и он сказал ей что-то похвальное о ее гладких шелковистых волосах, она, весело вздернув нос, вдруг ответила ему: «Да, эту половину головы я мою Head&Shoulders». Этот случай многое сказал ему, он понял, что она унаследовала его чувство юмора, причем активное, — качество, редкое у женщин. Это были зачатки, для того чтобы они укрепились и стали частью ее натуры, нужно было обычное, повседневное общение с ним; теперь он отнимал это у нее, и это значило, что без него, без этого общения с ним это качество не разовьется, останется втуне, и это почему-то казалось ему сейчас обиднее всего. Прервав хождение по камере, он остановился, наклонившись и уперевшись в стену кулаками. Непривычные мысли и воспоминания о том, о чем он раньше никогда не думал, обстоятельства, которые он до того считал обычными и само собой разумеющимися, выйдя из-под его контроля, вдруг стали важными и значительными; вырванный из их почвы, в один миг оставив вместо себя пустоту, он силой этого рывка и их поднял на дыбы, подвергнув риску и разрушению жизненный уклад своих близких. Но дело было не только в этом. Внезапно почувствовав, что находится рядом с чем-то важным, вдруг прорвавшись чувствами к чему-то, чего он не понимал раньше, он вновь ускоренно зашагал по камере. Беспощадная ясность полученного урока, как холодным ветром толкнув и взметнув его, подняла его над тем, что составляло его жизнь, над пространством событий, завесы рухнули; уже не видя ни стен, ни преград, в ярости он рывком оглянулся, впервые понимая главное, понимая истину.