СМЕРТЬ НАС ОБОЙДЕТ - Юрий Рожицын

   Вышли на улицу, ветер будто с цепи сорвался: вертит, крутит, колючим языком лицо норовит лизнуть. То останавливает, упруго упираясь в грудь, то сзади поддаст с такой силой, что трудно на ногах удержаться. А на небе звезды проклевываются, словно цыплята желтыми клювиками скорлупу пробивают. В домах темно, в окнах ни искорки. Сухо потрескивает под каблуками тоненький, хрупкий ледок, как коньки, скользят по нему сапоги. Женевьева судорожно вцепилась в Сережкину руку.  Они впереди, а Костя позади, проклинает тяжеленный портфель. Идет и сомнениями мучается. Сам предложил, а теперь кошки на сердце скребут. Знает, как охраняются военные аэродромы, потому и не уверен в исходе задуманной операции. А если самолеты окажутся  в ангарах или капонирах? Да и как они доберутся до взлетной полосы, когда кругом прожектора, зенитки, пулеметы, часовые? Втравил он Сережку и Женевьеву в неприятную историю! А если попробовать в  Голландию на мотоцикле махнуть? Бензина не хватит, так по дороге  где-нибудь заправятся.

   Догнал Сергея, на прямоту высказался. Тот выслушал и как ножом отрезал:

 — Не майся блажью, друже! На мотоцикле нас, как миленьких, припутают. Его, поди, в розыске значат... Охрана! Мы ж не поперек жилы попрем, не слабоумки...

   Ночь коротали в дачном домике, в полукилометре от аэродрома. С трамвайной остановки брели в густой темени, обходя хибарки, откуда  тянуло вонючим угольным дымом, слышались человеческие голоса, мелькали тени в окошечках. Запинались о застывшую комьями грязь, налетали на невидимые стволы деревьев, матерясь, валили колья с проволочными изгородями между участками.

   Женевьеву закутали в шерстяной плед, который отыскали в старье,  грудой наваленном в сундуке, а сами устроились у окна и наблюдали за аэродромом, погруженным в непроницаемую мглу. Сергей, поразмыслив, полез на прогибающуюся под ним ветхую крышу. Ветер сразу насквозь прошиб и шинель, и мундир, и рубашку, и теплое белье. Парню показалось, что он нагишом выскочил из дома. Хлебнул можжевеловой водки, чуть согрелся, прилег у конька. Лежал и глаз не сводил с темных силуэтов вышек, за которыми угадывались какие-то строения. Захотелось покурить, а нельзя, огонек сигареты за версту видно.

   К полуночи промерз до костей, забоялся, что без Костиной помощи не сумеет с крыши спуститься. И звезды холодом обдают, будто прокаленное морозом железо. Хотел уже кликнуть друга, как вдруг, будто из-под земли, вынырнул самолет и, рассыпая искры из выхлопных трубок, пробежал по взлетной полосе, которая на несколько секунд обозначилась двумя рядами тусклых лампочек.  Едва пилот оторвал машину от бетона, как лампочки погасли.

   Сергей едва не сорвался, когда слазил. Пальцы как грабли, ими ни за что не зацепишься, ноги не гнутся, костылями пришлось их переставлять. Ему показалось, что они и стучат на манер деревянных колодок. Ввалился в домишко и грохнулся на пол, зацепившись за небольшой порожек. Перепуганная Женевьева, путаясь в пледе, кинулась к нему:

 — Ой, Серьожка! У тебя пальцы как живые льдинки. Как тебе не стыдно, Костья! Сам в тепле, а про Серьожку забыл!

   Захлопотала, засуетилась, а от волнения из рук все валится. Пыталась поцелуями отогреть закоченевшее лицо, пушистые усы, что навела изморозь.    Смущенный Костя мягко отстранил девушку и, растирая руки друга снегом, посоветовал француженке быстренько вскипятить воду. Она нашла прокопченный кофейник,  канистру с водой, из рюкзака достала спиртовку. Попоной и вытертым ковриком завесила окошечки.

   Лисовский пересадил Сергея на деревянный ящик, поближе к живому зеленоватому огоньку, продолжая растирать пальцы. Когда закипела вода в кофейнике, вылил в нее остатки водки и добавил несколько кусочков пиленого сахара. Обжигая губы, нёбо, язык, Груздев с наслаждением глотал горячий грог.

 — Красотища, кто понимает! — повеселев, еле выговорил Сергей. — будто исусик голыми пяточками по жилкам протопал!

 — Карашё! — обрадованно сказала Женевьева по-русски и перешла на немецкий. — Какая длинная и страшная ночь! Мне кажется, злые волшебники заточили нас в ледяную пещеру, полную ужасов, из которой мы никогда не выйдем.

 — Потерпи, Женевьева, — насупился Лисовский. — Когда-нибудь она кончится, эта страшная ночь. Хоть не зря мерз? — спросил он у Сергея.

 — Действует аэродром, — допил парень грог из кофейника. — Самолеты под землей.   — Закурил, в темноте замаячил красным огоньком. — Опасно, но рискнуть придется.

 — А вдруг риск окажется напрасным, — усомнился Костя, — шансов на успех мало.

 — Наши шансы запели романсы, когда «кукурузник» загорелся, — пыхнул Груздев сигаретой, — а мы живы  и помирать не собираемся... Вздремнем, а часиков в пять двинем, — и вполголоса пропел: — А ну-ка дай жизни Калуга, шагай веселей Кострома...

   Перебрался к Женевьеве на узкий  деревянный  диванчик,  сбоку, сидя, привалился Лисовский. Девушка приподнялась, накинула на парней толстый плед. Костя, посапывая, тихонько вздыхал. Сергей не лез к нему с расспросами, не трогал, решив, пусть сам в душе перемучится, тверже станет. Ученого учить — только портить! Давно понял, что земляк сам себя на цель наведет, а там и под огнем от нее не отвернет.

   Женевьева притихла, дремлет, чуть постанывает. Ну, не сволочи фрицы, коль баб и ребятишек в войну втянули?.. Женьке ли до костей промерзать, когда и дом свой имеется, и родичи по ней убиваются. А она от пуль хоронится, по гнилым каморкам скрывается, мечется по земле, как бесприютная. Ее ли это дело! Мужикам испокон века на роду написано в солдатах ходить, ноги в кровь сбивать, врага уничтожать...

   Смолой запахло, будто по соседству свежая живица из ствола сочится. Уходил, бывало, зимами в тайгу на пушной промысел, на ночь раскладывал на заснеженной поляне жаркий костер. Часик-два пылает сухостой, близко не подойдешь, а как прогорит, разбросаешь уголья, настелешь на раскаленную землю толстым слоем пихтовый лапник, и спишь, как у Христа за пазухой. Воздух вольный, смолевой, а матушка-земля теплом ласкает...

   В шестом часу утра вышли из домика, а ветер пуще прежнего свирепствует. И гнет, и гнет, словно переломить хочет. Звездное небо поблекло, высветлилось, хотя до рассвета еще далековато. Женевьева сонная, и оттого неуклюжая, спотыкается на каждом шагу, за Сергея цепляется. Под холодным, пронизывающим ветерком постепенно в себя пришла. Озирается, видать, с нерадостной землей прощается. Растолковали, на какой риск решились, по-бабьи охнула, но перечить не стала. Сама видит, если не улетят, то глаза завязывай и в омут головой.

   Туман по земле стелется, ветер с ним игру затеял. То подбросит, то винтом закрутит, то елочной ватой по кустам нацепляет. Пока опасности не чувствуется, шагают в рост. С запада идут, из тени, к светлой полоске, что на востоке прорезалась. С тьмой сливаются шинели и Женевьевина курточка, неприметны они для глаз часовых.