Час отплытия - Борис Мисюк

— Плавбаза «Удача», плавбаза «Удача»… — повторял дядя Киря, и голос его, постепенно исчезал в мягком рокоте мотора «Норда». А вот уже и самого мотора не слыхать. Катер ходко бежал в море, ныряя на зыби, озаренной низким, уже предзакатным солнцем.

«Норд» острым носиком клевал волну и убегал от берега все дальше и дальне, оставляя слабенький след, который исчезал уже в десятке метров за кормой, потому что не в силах был противостоять даже таким небольшим волнам. Так и не дозвавшись плавбазы по радиотелефону, Кирилл Александрович вышел из тесной рубки на палубу и сейчас, дыша полной грудью подмороженным, но все равно весенним, как всегда, воздухом моря, любовался неоглядным простором родного залива. Не изменился он за двадцать лет. Байкал, пишут, изменился. Каспийское море тоже, а вот Олюторский залив остался таким же вольным-раздольным, раскинул синие крыла свои и держит на них небо.

Двадцать лет… Возраст юноши. А для него — срок жизни на этих берегах. Говорят: много воды утекло. Вон она, вода — сколько было, столько и осталось. Утекло другое. Годы вот, молодость. Двадцать семь тогда было, двадцать семь! Все было тогда у Кирилла Одинцова, полный комплект счастья. И не ответишь вот так сразу, что осталось, а что ушло. Тогда, двадцать лет назад, с последней экспедицией ушла от Одинцова жена. Он целый месяц метался по судам флотилии, а она тем временем влюбилась в штурмана плавбазы «Фрэнсис Бэкон». Бот базы зашел в Пахачу за продуктами, а увез с собой женщину, маленькую смуглянку-молдаванку, нежную, красивую, влюбленную. Написанной, видно, в спешке запиской она перечеркнула все пять лет жизни своей в «проклятой Пахаче», пять лет замужества, любви и, как казалась ему, полного взаимопонимания. Он со стыдом — за нее — вспомнил эту короткую записку. А она помчалась своей судьбе навстречу без оглядки. Он простил бы ей все, вернись она даже через год. Но она не вернулась. Он слышал, что она долго работала на «Бэконе» буфетчицей, что бросил ее тот штурман, потому что в Питере была у него семья, с которой он и не думал расставаться.

Два года прожил Одинцов в тоскливом ожидании, в мучительной надежде. Потом сжег оставшиеся от нее вещи, спрятал фотографию на дне бельевого ящика комода, под скатерти, которые с тех пор ни разу и не доставал…

— Александрыч! — крикнули из рубки. — База отозвалась!

— Иду! — откликнулся с кормы, уже из полного ночного мрака Одинцов и тут только увидел, что ночь овладела миром, что небо проросло звездами, а по курсу, в миле, не больше, покачивается вверх-вниз гигантское цветное созвездие — плавбаза.

Договорились, на удивление, легко. Капитан «Удачи» (названье-то какое необычное для базы) даже «добро пожаловать» сказал. И минут через десять «Норд» высаживал рыбинспектора на высокий, давно невиданный в заливе борт.

Это был правый борт «Удачи», а у левого стоял уже СРТМ с рыбой, и вовсю шла приемка. Молодой чернявый матросик без шапки, в джинсах, предупредительно взяв портфель у инспектора, хотел вести его в надстройку (так было приказано ему капитаном). Но Одинцов пожелал заглянуть сначала в приемный бункер. Матросик показал, откуда это удобней сделать, и Кирилл Александрович убедился, что траулер привез чистый минтай; в потоках света доброй полдюжины прожекторов, бьющих сверху, с марсовых площадок мачт, с тихим шелестом трепетала тысячами хвостов серебристо-серая масса, в которой, как гривенник среди меди, редко-редко проблескивала селедка — совсем незначительный, штучный прилов.

Теперь спокойно можно было идти знакомиться с капитаном, подумал Кирилл Александрович, вытирая руки, испачканные чешуей и слизью, о рыбацкую вязаную перчатку, которую протянул ему заботливый матросик.

— Тебя как звать?

— Виктор, — просто ответил матрос. Одинцову безотчетно понравилось, что парень ответил без современного ломанья и гонора. Бывает же так, что скажет человек одно-единственное слово, а за ним, вернее, за тем, как он сказал его, каким тоном, проглянет сразу светлый характер. И когда вот так среди морозной ночи неожиданно попадешь в общество незнакомых людей и нервы совершенно непроизвольно стягиваются, как у лягушки под током, сжимаются в комок, одно-единственное слово, совсем неважно какое, но сказанное по-особому, враз может отогреть душу, отпустить нервы.

— А по отчеству? — он уже не мог остановиться.

— Александрович.

— О, братишка, значит, — обрадовался Одинцов. — Я тоже Александрович. Вот так вот. Кирилл. И давне в море?

— Скоро три месяца… А у меня, — само собой вырвалось у Витоса, — отец — Александр Кириллович.

«Правда здорово?» — говорили его глаза, когда он повернул к инспектору лицо, на миг остановившись у самого трапа.

— Вот здорово! — подтвердил Одинцов. — Может, мы и в самом деле с тобой родичи?

Витос засмеялся, уже взбегая по трапу. Потом они одолели в том же темпе (Кирилл Александрович едва поспевал за юношей) еще два трапа, вошли в ярко освещенный овалами плафонов коридор и, постучав в раскрытую дверь, зашли в капитанскую каюту.

— А, рад приветствовать местную рыбью власть! — Герман Евгеньевич по-молодому резво поднялся из-за стола навстречу гостю, протянул могучую руку. Широкая золотая лычка на обшлаге будто подчеркивала мощь его ладони. — Семашко.

— Одинцов, — Кирилл Александрович ответил крепким пожатием и поежился, как обычно бывает, когда с мороза обдает теплом. — Надолго в наши воды?

— Вынужденная посадка, — испытующе, в упор взглянул капитан и на всякий случай добавил: — как говорят в аэрофлоте. Льды выдавили нас из Наталии и Павла… А-а что это мы сразу о деле? — улыбнулся он и кивнул на полушубок гостя и портфель, который Витос все еще не выпускал из рук. — Располагайтесь, устраивайтесь. Каюта для вас приготовлена. Апрелев, — он обратился к Витосу, — проводи товарища инспектора в каюту начальника экспедиции.

И добавил уже вдогонку уходящим:

— Обоснуетесь — прощу ко мне.

Каюта начальника экспедиции находилась на одной палубе с капитанской, за поворотом коридора, и в этом рейсе пустовала. Поселение в нее инспектора — это был жест со стороны капитана почти царский. Вошли. Одинцов стряхнул с себя полушубок и, цепляя на вешалку двери, разглядел наконец совсем юное лицо матроса.

— Сколько годов тебе, Виктор Александрович?

Витос не любил этого вопроса, но величанье отвлекло его мысли, и он сказал просто:

— Восемнадцать.

— И уже на старпомовской вахте стоишь, — Кирилл Александрович спрятал веселое удивление за серьезным тоном. — Молодец.

Большие морские часы на переборке показывали около шести — полвахты, значит, уже пролетело, первой его морской вахты. Витос нажал ручку двери.

— Мне нужно идти. До свиданья.

— Заходи, братишка, потолкуем. Не забывай старика, добро?

— Добро, — повторил Витос давно уже нравившееся ему морское слово.

В рулевой рубке было темно, мерцали подсветкой только компас, машинный телеграф да пожарное табло, пахло перегретой пластмассой и кофе, который старпом всегда заваривал в штурманской. От рулевой ее отделяла дверь, обычно открытая, но завешенная длинной светонепроницаемой портьерой. В штурманской, над столом с бело-голубыми морскими картами, горела лампа на раздвижном кронштейне, высвечивая в месте прокладки четкий яркий круг размером с иллюминатор. Металлический абажур лампы не пропускал больше ни капли света, но карта под ней светилась так ярко, что после рулевой штурманская казалась царством света. Витос хорошо различал все движения лица старпома, стоявшего к лампе спиной. Эдуард Эдуардыч разговаривал по радиотелефону с флотом:

— Тридцатый, что у тебя за рыба? Прием!

— А, рыба известно какая — минтай! — весело отозвалась рация. — Крупный, чистый.

— А ну давай подходи на сдачу — правый борт, пятый номер. Как понял?

— Добро, иду, понял — пятый номер, правый борт.

— Семнадцатый — «Удаче»! — снова позвал старпом и, не слыша ответа, крикнул погромче. — Сээртээм 8–417 —«Удаче»!

— Слушает семнадцатый, — ответил приемник.

— Что поднял?

— А, слезы поднял — тонн десять.

— «Удача» — СРТМ 8–420! — хрипато рявкнул приемник.

— Слушаю! — тоже хриплым басом передразнил рыбака старпом. Но тот и ухом, видно, не повел.

— На сдачу иду. Тонн тридцать, чистый минтай.

— А, молодец двадцатый, — уже своим голосом отвечал старпом. — Левый борт — твой. Сейчас полста седьмой заканчивает, отскочит — подходи. Как понял?

— Понял. Добро.

— Идет рыбка! — повесив микрофон, Эдуард Эдуардович быстро-быстро потер ладонь о ладонь и улыбнулся. — На пай капает. Понимаешь, Апрелев? На пай!

В улыбке его был обычный взрослый материализм, который иные прикрывают вот так — иронией, полуигрой в корыстолюбцев, а другие люди, попроще, наоборот, не скрывают, а выражают улыбкой, земной, откровенной: мол, пай растет, прекрасно на берегу повеселимся. Красивое лицо старпома словно вмиг постарело от улыбки, пошло глубокими морщинами. Мефистофель, мелькнуло в Витосовых мыслях, наверно, любит женщин и вино. Но он тут же зачеркнул это впечатление: нет, просто здесь игра полусвета, много теней. А старпом между тем продолжал: