Час отплытия - Борис Мисюк

«Милый ты мой мальчишка», — думала Светлана, глядя, как яснеет его лицо, как тает морщинка между бровей. Нежность ее, как по проводам, передалась ему через соединенные их руки. И он сказал:

— Как будто ты — маленький бог, и сам, своими руками сотворил маленький мир.

Он вспомнил, как любовался сегодня своими огнетушителями, преобразившими коридор, и прибавил:

— Я теперь немножко представляю радость мастера, который сделал хорошую скрипку. Кажется, Страдивари, да?

Она кивнула, глядя на него влюбленными глазами. А в его глазах сверкнул восторг, который он вечно подавлял в себе, пряча от всех, может быть, именно потому, что чувство восторга как раз и было главным чувством его натуры…

Витоса научили любить красивую одежду. В его шикарном чемодане, на полосато-голубом шелковом дне, лежал не один тот джинсовый, в голубых разводах, костюм и не единственные те запонки с британскими львами, и столько же, если не больше, костюмов, рубах и запонок осталось там, дома, в Ренн. Его приучили стыдиться плохой, бедной одежды и голого тела. «Голый» и «стыд» были для него словами-синонимами. А слово «обнаженный» вообще почиталось в доме крамольным, неприличным и вслух никогда не произносилось. Стыдными, неприличными, запретными были сами мысли о человеческом теле. Читая в чьем-нибудь присутствии хрестоматию по истории Древней Греции, Витос стеснялся даже на секунду останавливать взгляд на репродукциях, где были изображены обнаженные торсы богов и героев. Грязными и порочными назывались люди, чья любовь ненароком выглядывала на свет из-под черного полога ночи, из-за каменных стен одноэтажного городка, сквозь неплотные шторы низких окон.

И вот теперь как будто сам бог в награду за неведомое испытание послал Витосу любовь. И она, Светлана, сейчас благодарила судьбу за то, что та дала ей остров и Край Света, «Удачу» и Витоса. Правда, плавбаза ей нравилась не совсем — из-за старпома и завпрода, из-за скучной работы на камбузе, из-за того, что не было здесь спортзала. И она подумала: как здорово сейчас было бы оказаться там, на Шикотане, в долине Лошадей, вдвоем…

Он выпустил ее из объятий, и она испуганно взглянула на часы. Было что-то около десяти. Она спросила тихо, покосившись на дверь:

— Так где же твой Коля, в кино?

— М-м, — замотал он головой. — Он вахту сейчас… с третьим штурманом стоит… с восьми до двенадцати… Тот матрос заболел… Колю перевели пока…

Горячий, прерывистый шепот Витоса вернул ее мысли к острову. И опять ей страстно захотелось на милый, милый, милый Край Света. Взяться за руки и промчаться по склону, по цветам, через всю долину Лошадей. Как удивленно, прядая ушами, косилось бы стадо на них, и ветер шумел бы в ушах, тугой и горячий, и душистый. А дальше, на краю пологого спуска Долины, на галечном пляже, где каждый голыш с чаячье яйцо величиной и добела промыт океаном и прокален на солнце, где на десятки километров вокруг ни души, раздеться, сбросить с себя все, как маленьким детям, и так же, держась за руки, с разбегу прыгнуть в шипящую волну, с громкими веселыми криками и смехом…

— Светлана, я тебя люблю, — выдохнул он ей в самое ухо.

— Мой мальчишка хороший, — самым тихим и нежным шепотом вторила она, — я тоже тебя люблю.

И от тишайших этих слов в грудь ему прибойной волной хлынула радость и словно влила в него богатырскую силу, и он испугался, что может нечаянно раздавить в объятиях любимое существо.

Много позже, в разлуке, будут тысячу раз вспоминать они эту ночь, первую ночь любви. И декабрьская ночь среди льдов Берингова моря будет рисоваться им в образе июньской грозы над березовой рощей в ярких сполохах нежных зарниц.

XIV

Еще с вечера задул ровный норд-ост со снегом, и добывающий флот стал искать укрытия. Развернувшись кормой к норд-осту, спешно бежала ото льдов и «Удача». Ветер упорно набирал силу, и всю ночь валкую, стосемидесятиметровую громадину раскачивало на ходу.

Утро от ночи ничем не отличалось — та же непроглядная тьма за иллюминатором, разбойный свист, качка. Скучный, полусонный, усталый голос четвертого штурмана, как всегда безжалостно усиленный спикером, разрушил сон с казарменной неотвратимостью:

— Судовое время семь часов. Команде — подъем. Сегодня первое декабря, четверг. Плавбаза на ходу, следует в Олюторский залив, в укрытие. Погода: температура наружного воздуха минус пятнадцать, температура забортной воды — ноль, ветер — норд-ост, одиннадцать баллов, море — восемь баллов. Бригадам матросов-обработчиков на смену не выходить. До улучшения погоды.

Витос подскочил, как будто объявили праздник. Щелкнул выключателем — каюту залило ярким светом. Ну да, штурман просто оговорился: не первое декабря сегодня, а Первое мая! «Там-там-там-там-та-ра-а-м!..» — поют трубы и бьют барабаны праздничного марша, на улице, на ветру полощутся красные знамена, белые, цветущие сады веют ароматом абрикос, яблонь, слив и вишен.

— У-у-у-ув-вв!.. — взвыла сирена в коридоре, и равнодушный голос в динамике подтвердил, как обычно:

— Проверка авральной сигнализации.

Но праздник все равно не пропал. Только чуточку больше отвисла нижняя губа у Витоса, придавая и без того сонному лицу его вид наивный и отрешенный. С минуту он простоял так, в трусах и майке посреди каюты. Раза два хорошо поддало в корму, и Витос вынужден был схватиться за трубчатый край своей верхней койки. Нижняя была зашторена, Коля не подавал признаков жизни. Витос потихоньку снова забрался наверх и натянул на себя теплое одеяло. Боже ты мой! Подушка хранила запах ее волос. Витос украдкой несколько раз приложился к подушке губами, потом перевернулся на спину, глубоко вздохнул, раздув ноздри, смежил глаза. Губы его зашевелились неслышно: «Светланочка, моя Светланка…» От этих беззвучных слов под языком рождались сладкие пузыри, и даже это казалось чудесным, и Витос повторял, повторял, пьянея: «Светланка, Свет-лан-ка…»

Скрипнула койка внизу, резко звякнули ролики штор, глухо стукнули босые пятки о палубу (не открывая глаз. Витос мгновенно согнал улыбку с лица), и где-то совсем рядом с ухом прострочили первые «пуви»:

— Ты что же это, по-новой дрыхнешь? Свет врубил, а сам — в ящик, вот шельмец!

В этих обычных для Коли словах не было ничего смешного, но Витос весело расхохотался. К восьми Коле надо на вахту, Витосу — к боцману за работой. Потому оба дружно двинули пить чай. Дверь с надписью «Кино-столовая команды», обычно в половине восьмого распахнутая настежь, была закрыта, а в самой столовой, куда затягивает всегда, словно в водоворот, они оказались чуть ли не в одиночестве — в углу сидели два пожилых обработчика, которых обычно маяла в море бессонница, они прихлебывали из эмалевых кружек и считали заработанные за путину отгулы.

— А-а где… все? — Витос округлил глаза, чувствуя себя то ли пришедшим не ко времени рано, то ли опоздавшим на праздник.

— Так ведь объявляли: толпе не выходить до улучшения погоды, — Коля всегда был железным реалистом, — вот и дрыхнут, как сурки.

— А Василь Денисыч, матросы?

— Ах, шельма! — Коля затряс кистью, задул на пальцы, облитые кипятком из чайника, да тут же и ответить успел: — А ты че, не слыхал, как ночью, около часу, капитан объявлял: «Боцману и палубной команде поднять кранцы, уложить стрелы по-походному, все крепить по-штормовому», не слыхал?

Витос отрицательно помотал головой, взял кружку из «амбразуры», понес к ближайшему столу. Это значит, я так быстро уснул, подумал он, тая от воспоминаний и чувствуя прихлынувшую к лицу горячую волну, и так крепко спал, видно, что добудиться не могли.

Витос сейчас понял, что боцман и матросы пожалели ночью его сон.

После чая он сходил в подшкиперскую, где по утрам Василь Денисыч всегда делал разводку, но дверь оказалась на замке, а за дверью, слышно было, мерно каталась с борта на борт пустая бочка. Витос поднялся на спардек и с подветренного крыла пытался разглядеть море, шумно вздыхавшее под форштевнем, но кроме полупризрачной пены внизу, высвеченной бортовыми огнями, не увидел ничего. На наветренном крыле в момент пронизали его упругие струи колючего холода.

— Эге-ей, Великий океа-а-н! — запел он в черное небо, беззвездное, безлунное, просвистанное норд-остом, и неожиданно увидел и в нем жизнь, в этом жутком, ледяном небе: прямо над мачтой, над призрачным топовым огоньком, недвижно висела чайка. Она стремилась на ветер и реяла, распластав тугие, с изломом крылья, и когда опускалась порой к самому топу мачты (или это мачта вздымалась к ней в небо?), было видно, как вздрагивают прижатые под фюзеляжем легкого тела оранжевые лапки, как трепещут на шее маленькие перышки, как наивно и трогательно торчит ее клюв, а смородины глаз, не мигая, смотрят прямо в лицо неистовому норд-осту.

Завидуя чайке, Витос глядел на нее до тех пор, пока под особо яростным порывом ветра она не исчезла, взмыв в черное небо.