Притяжение Красной планеты. Рассказы, стихи, мысли - Андрей Пшеничников

В горнице и теплушке по углам имелись божницы с иконами. На одной была изображена Божья Матерь с младенцем на руках, написанная, очевидно, каким-то местным умельцем на куске фанеры. Со второй, уже настоящей иконы довольно старинной работы, спокойно смотрел лик святителя Николая чудотворца. Кроме того, в горнице на стене, под самым потолком, висело несколько больших фотографий. Три из них являлись портретами: молодого человека, пожилого мужчины и глубокой старухи. На четвёртой фотографии, поменьше, был запечатлён лежащий в гробу покойник, правда, совсем не страшный. Вокруг гроба стояли скорбящие люди…

Зиму смерть сидела дома – топила печку, бесцельно шлялась из угла в угол или часами смотрела в окно на заваленную сугробами улицу. За тёмным лесом белели заснеженные поля. Небо было затянуто тонкой пеленой волнистых облаков, сквозь которые золотистым пятном пробивалось низкое солнце. Постепенно золотистый свет превращался в розовый, и это означало, что наступал ранний зимний вечер.

Когда становилось совсем скучно, смерть, в который уже раз, принималась исследовать всё ещё чужой для неё дом, и если ей удавалось найти новую, ранее не замеченную вещь, то тогда она подолгу крутила её в своих костлявых руках и с усмешкой думала, что вот, эту вещь люди приобретали на долгую жизнь, но эта жизнь прошла.

Однако основным развлечением для смерти зимой служило чтение дневника, который она обнаружила в горнице за божницей ещё в первые дни своего пребывания в доме. Этот дневник представлял собой толстую тетрадь, от корки до корки исписанную размашистым небрежным почерком. Принадлежал он студенту, приезжавшему на каникулы в деревню погостить к дедушке с бабушкой. Записи содержали почти всю историю дома с её невесёлым концом. Именно эту, последнюю часть дневника, и любила перечитывать смерть:

«В ноябре умер дядя Саша, мамкин брат. Ему не было и сорока. В колхозе мужикам на праздник выдали спирт «Рояль». Они пили его в столовой. В этот же день дядю Сашу нашли мёртвым на ферме в работающем тракторе. То ли он задохнулся в нём, то ли отравился спиртом – я так и не смог узнать точно. Всё это очень грустно. Дядя Саша запомнился мне жизнерадостным человеком. У него было красивое широкое лицо. Его тонкие, слегка поджатые губы всегда чуть заметно улыбались. И я представляю, как ему было тяжело в тот последний его день.

…Смерть снова махнула своей косой. Прошёл всего год со дня гибели дяди Саши, и вот умер дед Коля. Он долго тяжело болел. Последний раз деда Колю я видел в конце прошлого лета. За мной на машине приехал отец, и мы по пути домой заехали в соседнее село, где находилась больница, в которой лежал дед. Именно в этой больнице 20 лет назад родился я. А теперь вот здесь умирал мой дед Коля. Передвигался он с трудом. Мы вышли на больничное крыльцо покурить. Стоял тихий августовский вечер. Дед даже не смог сам зажечь спичку, на его глазах наворачивались слёзы, хотя он был мужественным человеком. Когда мы уезжали, дед всё стоял на крыльце и смотрел нам в след. Больше я его не видел.

…Умерла прабабушка Хима. Она всего два года не дожила до своего столетия. Когда-то мы с братом были её любимыми правнуками. Но в последнее время прабабушка всё больше уходила в себя, память её ослабла, взгляд потускнел, сделался холодным и вот она умерла. Бабушка Катя рассказала, как это произошло. Она нашла прабабушку Химу в тёмном чулане в сенцах. Там её хватил удар. Семь дней она ещё после этого лежала и только затем тихо скончалась».

Далее из записей следовало, что в доме осталась одна бабушка Катя, которую скоро забрали к себе её дочери. Дом опустел. Таким образом, фотографии, висевшие в горнице под потолком, были портретами дяди Саши, деда Коли и прабабушки Химы. Кто был тот лежащий в гробу покойник, запечатлённый на четвёртом снимке, смерть из дневника так и не узнала.

Наконец наступало лето. Двор и зады дома зарастали травой и приобретали ещё более заброшенный вид. Уже к началу июля трава выгорала, а листва на яблонях соседского сада покрывалась тончайшим слоем пыли. В горячем воздухе пряно пахло полынью и коноплей. Стояли жаркие и сухие дни. Всё небо заволакивало какой-то белесоватой мутью, сквозь которую нещадно палило раскалённое солнце.

Теперь смерть можно было встретить гуляющей во дворе и на задах своего дома. Для прогулок она, обычно, выбирала послеобеденные часы, когда село, казалось, замирало в полуденном оцепенении. Только было слышно, как где-то кудахтали куры, да за лесом монотонно гудел мехток. Смерть гуляла не спеша, покуривала трубку и думала о том, как же тоскливо на земле, и как скучно тут жить. К вечеру село оживало, и смерть, отплёвываясь, убиралась в дом.

Иногда она совершала путешествия в лес, благо для этого нужно было просто перейти улицу. За домами сразу начинался спуск к руслу давно пересохшей реки, густо заросшему ветлой и клёном. Смерть осторожно пробиралась по глухим тропинкам, проделанным пасущимися здесь всё лето телятами. Идти было тяжело. В лесу стояла духота. Гул мехтока делался навязчивым. Тропинки часто выводили к огородам и садам, на которых не было ни души. Тут мирно, в окружении деревьев, росли капуста и морковка, зрели помидоры и огурцы, наливались яблоки. И только очень редко смерть встречала здесь какую-нибудь дряхлую старуху, собиравшую в кружку красную смородину. И тогда было видно, как бабка, заметив смерть, пугалась, но тут же брала себя в руки и делала вид, что ничего не замечает. Так происходило всякий раз, когда смерть встречала людей, и это было ей обидно – ведь она ничего плохого людям не сделала.

Через лес проходила дорога, выводившая на противоположную сторону речки. Здесь когда-то была ещё одна улица села. Теперь же её дома стояли заколоченные, а некоторые были совсем разобраны или развалились сами. И всё же среди этих заросших бурьяном развалин жил один человек. Это был старик-алкоголик, которого в селе звали Шубой. Он жил без света, газа и воды. В его доме даже не было полов. Еду себе он готовил зимой на печи, а летом прямо под открытым небом, на костре. Во время своих прогулок смерть иногда встречала Шубу идущего через лес с бидончиком в руках в село за водой. Шуба единственный, кто не пугался смерти, а, напротив, завидев её, нагло ухмылялся. И это было ещё обидней.

Летом смерть скучала так же, как и зимой, и только когда в селе случались похороны, она немного приободрялась. А умирали здесь часто. В селе было много стариков, которым уже перевалило за девяносто. Много умирало молодых от водки. Нередки тут были и самоубийства. Примечательно, что совершали их люди в основном зрелого и даже пожилого возраста. Бабы обычно травились, а мужики вешались где-нибудь в сараях. Когда покойника несли по улице, провожая всем селом в последний путь, смерть выходила в палисадник своего дома и из-за растущих там берёзок наблюдала за похоронной процессией. Она с неудовольствием отмечала, что по-настоящему убитыми горем выглядели всего два-три человека, а остальным было, в общем-то, всё равно, и они просто выполняли обычай. После похорон дня четыре смерть пребывала в хорошем настроении, даже пыталась что-то напевать своим беззубым ртом, но потом ей снова становилось скучно.

На смену жаркому и сухому лету приходила тёплая и такая же сухая осень. Только по утрам иногда бывало довольно прохладно. Именно в такие дни в лесу зарождался туман. Он сначала копился там, всё больше густея, потом приходил в движение, клубясь, выползал из леса и скоро поглощал село. Тогда белое молоко тумана плавало в палисаднике за окнами дома, где жила смерть, и, казалось, хотело пробраться внутрь. Но тщетно. Поднимавшееся всё выше солнце скоро растопляло туман, к обеду становилось даже жарко, и смерть снова выходила на свои прогулки.

Село лежало в осенней дымке. По субботам топились бани. Сельчане копали картошку. Уборка урожая была в самом разгаре, и смерть теперь часто могла наблюдать, как с машинного двора в поля гуськом выходили старые комбайны, покачивая своими длинными жатками. С полей грузовые машины везли зерно на мехток, гул которого не замолкал на этот раз и ночью. И глядя на всю эту муравьиную возню, смерть думала о том, как много людям нужно для жизни, и что гораздо проще и легче умереть, чем жить.

Начиная с октября, всё чаще выпадали пасмурные дни, но без дождя. Сразу холодало. Всё небо затягивалось свинцовыми клочковатыми облаками, от которых делалось почти темно. Смерть тогда потеплее укутывала своё тощее тело в какие-то тряпки, брала в руки палку и шла на кладбище.

Дорога поднималась на взгорок. По мере подъёма всё явственнее ощущалось сырое дыхание облаков, до которых, казалось, можно было дотянуться рукой. Вот и остался позади машинный двор. Ферма с длинными коровниками, водокачкой и громоздким зданием кормоцеха была теперь совсем рядом. И нигде ни души, только сверху, с кладбища, доносится редкое карканье ворон. А вот и полуразрушенная колхозная столовая, где когда-то дядя Саша выпил свою последнюю бутылку. Наконец смерть скрывалась в подвижной завесе низких облаков и входила на кладбище.