В гору - Анна Оттовна Саксе

и поехал в поле пахать. Когда он дал лошади передохнуть, то увидел Ольгу, выходившую из дома с кувшином и куском хлеба в руке. Она шла прямо к пашне, белая косынка соскользнула на плечи, и ее темные кудри развевались на ветру. Он хотел отвернуться, не смотреть на девушку, но его взгляд был словно прикован к ее стройному стану. «Осталось всего семь дней… — шептал он себе. — И тогда она уйдет, а за ней уйду и я. Для чего я здесь еще пашу? Все же лучше что-нибудь делать, двигаться, работать».

Ольга подошла и поставила перед ним кувшин с молоком, расстелила полотенце и положила на него хлеб.

— Ешьте, хозяин, — сказала она и покраснела, зная, что Юрис не любит, когда его называют «хозяином». В другой раз он бы с нею пошутил, ответив: «Спасибо, служаночка», но теперь у него не поворачивался язык даже для того, чтобы произнести попросту «спасибо». Ольга минутку постояла, неловко помялась и вопросительно взглянула на него; он неподвижно сидел на краю канавы, молчал и не дотрагивался до хлеба. Она стремительно повернулась и ушла.

Юрис молчал все семь дней, пока не настал час, когда она должна была уйти. Ольга, бледная и осунувшаяся, укладывала свои пожитки. Уложив вещи в узелок, она стала одеваться, медленно, словно руки у нее были скованы. А Юрис сидел на пороге, подперев руками голову. Наконец она была готова и приблизилась к нему.

— Может… напоследок… — заговорила она, запинаясь на каждом слове, — вы скажете мне прощайте.

Тогда он вскочил как ужаленный и, проглатывая окончания слов, начал умолять:

— Ольга, не уходи, обожди! Нет, иди, зачем ты будешь жить рядом с человеком, который глуп и бестолков, ты никогда не сможешь полюбить его, но он любит тебя безумно. Ну и пусть. Иди, я тоже скоро уйду. Навсегда! Нет, останься, живи в этом доме. Я сюда больше не вернусь, нет, нет, я ручаюсь, что ты меня больше не увидишь. Если моя любовь к тебе — преступление, то…

Ольга только воскликнула: «Юрис!» — но по этому единственному слову, по интонации ее голоса, по ее глазам, засветившимся от внезапного счастья, он понял, что был слеп.

Так началась их новая жизнь. Они работали. Настоящим горением в труде были первые годы их совместной жизни. Им надо было наладить свое маленькое хозяйство так, чтобы оно через некоторое время требовало меньше хлопот, оставляя больше времени для книг.

Озол попытался заставить себя оторваться от мелькавших в памяти видений прошлого, но они продолжали всплывать перед ним непрерывной чередой. Он видит Мирдзу и Карлена, маленьких резвых ребятишек, их первые дни в школе, вспоминает свое беспокойство о том, сможет ли послать их в среднюю школу. Вспоминает первый год Советской Латвии, которой семья Озолов отдалась всем сердцем. По-новому остро он воспринимает уход из родных мест, первые полные ужаса дни, когда он не мог проронить ни слова, воодушевление, с которым они, эвакуированные латыши, ехали в свою часть. Затем перед его глазами проплывают картины боев, погибшие товарищи и живые, всегда стремящиеся вперед. Ему казалось, что эти картины войны заслоняют всю остальную жизнь; никогда не было и не будет ничего более яркого. Глубже всего остального они залегли в памяти. С особенной яркостью в памяти всплывает ранняя весна 1942 года. Латышская дивизия, сама полуокруженная, сжимает горло окруженной 16-й немецкой армии. Стрелки лежат в болоте, из-за распутицы к ним не может пробраться ни одна грузовая автомашина. Суточный паек — маленький, пропитанный влагой сухарь. А иногда нет и этого. Во втором эшелоне содрали со всех берез кору, но на передовых позициях не разрешается и это. Встречный ветер доносит до них ароматные пары полевых кухонь, и немцы кричат в громкоговорители: «Переходите к нам, мы вас накормим». Он прокалывает в ремне еще две дырки, чтобы потуже подпоясаться. Но именно в эти тяжелые дни, вместе с мучительным голодом его страшит боязнь, что он не выдержит. Его пугает не смерть, а сознание, что он может умереть, не доказав родине свою преданность. В эти дни он представлял себе родину не как землю с полями, лесами и городами, а как живое существо, любимое и близкое, стонущее и корчащееся в болях от ран, нанесенных врагом. Чтобы облегчить страдания этого существа, хочется быть внимательным к нему, охранять его до последнего дыхания. Но как показать родине свою готовность грудью преградить путь пуле, направленной врагом в ее сердце. Однажды ночью, когда около его палатки разорвалась мина и осколком убило лежавшего рядом с ним товарища — члена партии, он понял, что должен сделать. Рано утром пошел к парторгу роты и сказал, что хочет стать коммунистом. С тех пор он все эти годы носил на сердце маленькую красненькую книжечку.

Заскрипела калитка. Из хлева выбежала собака и с лаем бросилась на раннего гостя. Юрис обернулся и увидел старого Пакална, хозяина усадьбы «Кламбуры». Он стоял в калитке, широко расставив ноги, одетый в серый расстегнутый домотканый пиджак. Густая седая борода почти до самых водянисто-голубых глаз, которые спокойно и приветливо смотрели на Юриса, ничуть не удивляясь его появлению.

— Ну, здравствуй! Значит, вернулся? — улыбнулся он Юрису, и вокруг глаз веером легли лучистые складки.

— Здравствуй, Пакалн! — радостно ответил Юрис. Он обрадовался гостю, который доверчиво пришел к нему и поздоровался с ним, словно они виделись только вчера или позавчера.

— Значит, хозяин дома. — Пакалн протянул руку, и Юрису было приятно пожать твердую и мозолистую от работы ладонь.

— Иду мимо опушки леса и вижу — труба дымится. Думаю, надо зайти, хозяйку проведать. Ну, наверное, и рада же она. Здесь уж кричали и шумели, будто вас там в Сибирь сослали, голодом заморили. Я же всем говорил: с голоду только лентяи мрут. Кто работает, тот там с голоду не помрет.

— Правильно, — подтвердила Ольга, незаметно подошедшая. — Пакалн всегда так говорил. Но когда об этом в газете читали, то тяжело было на сердце.

— Басни там писали. В Сибири, да с голоду помереть. Вот свояк мой, муж Юли, в старое время туда уехал землю искать. Там и остался. Писал, что земля, как масло, хоть на хлеб мажь. Писал: зачем вы там в песочке копаетесь?

— У вас, Пакалн, все дома? — перебила его Ольга.

Пакалн хитровато улыбнулся, у углов глаз опять