В гору - Анна Оттовна Саксе

наверное, и сама себя проклинала. И не получится ли так, что он все бремя вины, давившее его все эти годы, взвалит на жену: неси, мол, его дальше, а я счастливо отделался. Возможно, этим летом, когда ей надо было решиться, как быть, Ольга растерялась точно так же, как он, когда должен был уехать.

— А где Мирдза? — его опять кольнуло в сердце и мгновенно в мозгу пронеслись все уже испытанные опасения, все допущенные им возможности, заставлявшие его бороться с самим собою, высмеивать себя, называть обманщиком, который пытается обмануть судьбу: раз я от тебя ничего не жду, ни на что не надеюсь, то ты не можешь уготовить мне ничего такого, что удивило бы меня. Он подумал — лицемеришь и тайно надеешься, что судьба оставит тебя в покое, пощадит, просто потому, что не стоит с тобой возиться, ведь все равно ей не оглушить тебя внезапным ударом, — ты ко всему готов.

— Мирдзу увезли с собою хозяева, наши же Саркалисы, — показала Ольга рукой в сторону большого соседнего хутора.

— Как, разве Мирдзе нужно было идти в услужение к хозяевам? — вспылил Юрис. — Разве у вас в своем доме не хватало хлеба и работы?

— Хватать-то хватало, — Ольга бессильно махнула рукой, — но не разрешили работать. Все вызывали в волостное правление и предупреждали, что на нашем клочке земли слишком много людей, одного человека необходимо отдать. Если Мирдза не наймется к Саркалисам, то ее пошлют на работу в Германию. Тогда мы порешили, что лучше уж здесь остаться, на месте, по крайней мере, не разлучимся.

— А ты не могла спрятать ее в перелеске за Волчьим болотом? — начал было Юрис с такой укоризной в голосе, что Ольга съежилась и в глазах у нее сверкнули слезы.

— Юрис, что ты говоришь! — упрекнула теперь она. — Саркалисы уехали отсюда, когда еще никого не угоняли. Только он сам остался, был шуцманом. Бегал по лесу, угрожая расстрелять всех, кто ждет большевиков. Как же Мирдзиня могла не ехать… Как же я могла ее спрятать? Ты говоришь это так, словно я не выплакала своих глаз.

Озол, мрачный, молчал. Он сознавал, что был несправедлив к жене. Он удивлялся и сам спрашивал себя, куда девалась нежность, согревавшая его сердце на фронте или в госпитале, когда он думал о своем доме, детях, жене. Где все те ласковые слова, с которыми он обращался к ним, когда его никто не слышал? Сейчас ему казалось, что близкие обидели его, не сумели остаться и дали себя угнать в позорную неволю.

— Не плачь, Ольга, — попытался Юрис преодолеть чувство досады. Но он произнес холодное «Ольга» вместо сердечного «Оля» и, чтобы исправить это, неуверенно погладил руку жены. Эта неловкая ласка растопила застывшие слезы Ольги и, припав, обессиленная, к плечу мужа, она безудержно зарыдала.

— Юрис, Юрис, вот какая наша встреча! — прорвались сквозь слезы слова, полные горя. — Сколько мы а тебе говорили, думали, как тебя встретить… Но получилось совсем иначе… Проклятые немцы! — воскликнула она. — Увезли нашего Карлена… словно от сердца кусок оторвали… И где теперь Мирдза скитается?..

— Не плачь, Оля, — Юрис нежно погладил волосы жены, с которых соскользнул платок и открыл уже пробившуюся седину. — Может быть, они найдут дорогу обратно. Пока дитя живет под крылышком матери, оно слабо, как птенец, но едва станет самостоятельным, начинает защищать себя. Оля, все будет хорошо. — Убеждая жену, Озол сам верил своим словам. — Вот увидишь — они вернутся!

В это мгновение он вспомнил юношей и девушек, потерявших родителей, но правдой или неправдой попавших в латышскую стрелковую дивизию и привыкнувших к военной жизни. Это только предубеждение родителей, что дети беспомощны, что их нужно опекать. Жизнь учит быстрее школ и книг.

Ольга сразу же пришла в себя, будто именно этих слов ждала она от Юриса. Ей так хотелось услышать, что дети вернутся, и когда это сказал муж, сам только что вернувшийся после долгих, столь тяжелых лет разлуки, то ему можно было поверить.

Чтобы рассеять накопившиеся чувства, Озол попросил жену показать ему, что осталось от их маленького хозяйства. Ольга засуетилась, начала было убирать со стола посуду и еду. Увидев, что Юрис едва прикоснулся к пище, повернулась к нему и недоуменно пробормотала:

— Как же это так? Почему ты не ешь? У вас ведь там, на войне, не бог весть как… — она осеклась на полуслове.

Юрис вспомнил прочитанное вчера в «Тевии» о заморенных голодом латышах, и на лбу у него легла поперечная складка. Неужели и Ольга поверила? «Да что я! — упрекнул он себя. — Она измучена горем — вот у нее иногда и сорвется необдуманное, случайное слово».

Ольга вернулась из кухни, схватила жакет и стала надевать, но никак не могла попасть в рукава. Юрис заметил, что она держит одежду наизнанку. Он взял у нее жакет и помог ей одеться.

Они вышли во двор. Собачонка, бегавшая в первое лето войны еще маленьким щенком, недоверчиво посмотрела на своего хозяина и зарычала…

— Вот тебе и раз, — рассмеялся Юрис, — не хочет признать меня. И впрямь чудно, даже собака напоминает о том, что прошли годы, а не дни.

Ольга не ответила. Они молча прошли за дом и остановились. Молодые яблони лежали на земле спиленные. Даже ягодные кустики были срублены. Над ульями не видно было ни одной пчелы.

Озол отвернулся. Ему часто приходилось видеть опустошенные сады, но обломанные при падении, острые ветви яблоньки, некогда посаженной им, казалось, разбередили у него рану в боку, и она заныла. Однако Юрис не дал болезненному ощущению овладеть сердцем. Он обратил свой взор к горизонту. Вдали, окутанный синеватой дымкой, вырисовывался спокойный, неподвижный бор, на небе пылало красновато-желтое вечернее зарево, а над верхушками деревьев лежала темно-серая полоса облаков. Вся природа была насыщена мирной тишиной уходившего лета; до самого леса, на равнине и на склонах, желтели созревшие хлеба, уже давно тосковавшие по жнецу.

И вот эта, столько раз виденная картина — бор вдали и закат над ним — такая привычная, что он, даже закрыв глаза, мог бы видеть каждую выдававшуюся верхушку дерева, — убедила Озола, что он у себя дома, в родном краю, о котором он столько мечтал и к которому стремился все эти три года.