Конрад Морген. Совесть нацистского судьи - Герлинде Пауэр-Штудер

цементным полом. Что было неожиданным, так это бросавшаяся в глаза решетчатая труба, стоявшая в центре и доходившая до потолка. Я не мог понять ее предназначение, пока мне не сказали, что вещество — «Циклон Б» в виде кристаллов — всыпают в эту трубу газовой камеры через отверстие в потолке. До того момента заключенные ничего не понимали, а затем, конечно, было уже слишком поздно. Напротив газовых камер были подъемники для тел, и они вели на второй этаж или, если взглянуть с другой стороны здания, на первый. [Пауза.] Собственно крематорий был огромным залом с ровным полом, где на одной стороне располагался длинный ряд кремационных печей — здесь царила деловая, рутинная обстановка. Все блестело, как зеркало, все было вылизано, и несколько заключенных в рабочей одежде заученными движениями драили свое оборудование. Было совсем тихо и пусто.

После того как я осмотрел эти сооружения и ни один эсэсовец так и не появился, меня, естественно, заинтересовало, можно ли теперь увидеть представителей СС и познакомиться с теми, кто управлял всем аппаратом и приводил его в действие. Тогда мне дали возможность заглянуть в так называемое караульное помещение лагеря Биркенау, и там я впервые испытал настоящее потрясение. Как вам известно, помещение для охраны во всех армиях мира отличается спартанской простотой. Там можно увидеть обеденный стол, несколько инструкций на стене, несколько лежанок для отдыхающей смены, письменный стол и телефон. Но здесь все было по-другому. Это была комната с низким потолком, несколько ярких диванов там были сдвинуты вместе. На них разлеглись несколько сонных эсэсовцев, в основном младшие командиры, глядевшие перед собой остекленевшими глазами. Мне показалось, что предыдущей ночью они, должно быть, слишком много выпили.

Вместо письменного стола стояла огромная гостиничная плита, на которой четыре или пять юных девушек пекли картофельные оладьи. Это явно были еврейки — очень красивые восточной красотой, пышногрудые, с блестящими глазами. Они были одеты не в форму заключенных, а в нормальную, весьма кокетливую гражданскую одежду. Они подносили оладьи своим возлегавшим пашам, озабоченно спрашивая, достаточно ли в оладьях сахара, и кормили их. [Пауза.] Никто не обратил на меня и моего спутника внимания, хотя тот был офицером. Никто не отдал честь, никто даже не пошевелился. И я не мог поверить своим ушам: эти девушки-заключенные и эсэсовцы обращались друг к другу на «ты». Мне оставалось лишь молча взглянуть на своего проводника. Он только пожал плечами и сказал: «У людей тяжелая ночь позади. Они обработали несколько эшелонов». Кажется, он именно так выразился. Это означало, что минувшей ночью, во время которой я ехал в Освенцим, несколько тысяч человек, несколько поездов с людьми были удушены здесь газом и обращены в пепел. И от этих тысяч людей не осталось и пылинки на печном оборудовании. [Пауза.]

Увидев все, что можно, в Биркенау, я совершил обход лагеря. Одно за другим мне продемонстрировали помещения или бараки для заключенных, культурные учреждения лагеря, которые тоже имелись [пауза], лазарет. Потом, естественно, меня провели в так называемый «бункер» и при этом совершенно открыто и с величайшей готовностью показали так называемую «черную стенку», где происходили расстрелы. [Пауза.]

Осмотрев лагерь — дело уже шло к вечеру, — я наконец приступил к работе: приказал всей эсэсовской команде крематория встать каждому у своего шкафчика и произвел обыск. Как я и предполагал, обнаруживалось одно и то же: золотые кольца, монеты, цепочки, жемчуг, почти все валюты мира. У одного немного «сувениров», как он их назвал, у другого небольшое состояние. Но чего я никак не ожидал, так это увидеть бычьи гениталии, которые выпали из одного или двух шкафчиков. Я был изумлен и не мог понять, зачем они здесь, пока хозяин одного из шкафчиков не объяснил, краснея — хотите верьте, хотите нет, — что приобрел их для восстановления мужской силы. [Пауза.] Итак, я произвел обыск, «прижал к стенке» и кратко допросил всю команду крематория, и на этом день закончился. Я отправился к себе на квартиру. [Пауза.]

Понятно, что той ночью я не смог уснуть. Я уже видел кое-что в концентрационных лагерях, но ничего подобного этому. И думал о том, что тут можно сделать.

Говорящий — Георг Конрад Морген, бывший эсэсовский судья и следователь по уголовным делам, дающий показания 9 марта 1964 г., в 25-й день Освенцимского процесса во Франкфурте-на-Майне, на котором 22 подсудимых обвинялись в преступлениях, совершенных в объединенных лагерях Освенцим и Биркенау. Многие из старших офицеров Освенцима, включая бывшего коменданта Рудольфа Хёсса, были осуждены и казнены в Польше вскоре после войны — процесс над ними иногда называют Первым Освенцимским. На Втором Освенцимском процессе подсудимыми были преступники нижних чинов. К окончанию процесса пятеро из них были освобождены, шесть человек приговорены к пожизненному лишению свободы, а остальные — к коротким тюремным срокам от трех с половиной до 14 лет.

Во Франкфурте Морген был «звездным» свидетелем — в Освенциме-Биркенау он увидел все, что было возможно. Говорил он медленно и тягуче, временами прочищая горло и делая драматические паузы. Судья позволил ему давать показания безостановочно более часа, несмотря на то что порой его рассказ был мало связан с темой вины или невиновности подсудимых. Поскольку Морген не являлся ни преступником, ни жертвой Освенцима, его считали незаинтересованным свидетелем, могущим рассказать о роли лагеря в реализации «окончательного решения».

Под этим подразумевалось устранение воображаемой проблемы — «еврейского вопроса», или Judenfrage[4], в котором «окончательное решение» должно было поставить точку. Сам Judenfrage возник после эпохи Просвещения и Французской революции, когда евреи получили гражданские права, то есть были «эмансипированы». Вопрос звучал так: насколько предоставленный им статус сограждан христиан согласуется с их религиозной «избранностью» и с будущим их воссоединением в возрожденном Израильском царстве? Сформулированный таким образом, этот вопрос задавался самими евреями, которые порой спрашивали себя, хотят ли они ассимилироваться с французами, немцами или австрийцами. Но этот вопрос также привлек внимание антисемитов всех мастей, и в их интерпретации он превратился в вопрос «что делать» с евреями или как сдержать то, что воспринималось как их вторжение. По трагической иронии слова «решение еврейского вопроса» (eine Lösung der Judenfrage), появившиеся в качестве подзаголовка к сионистскому манифесту Теодора Герцля «Der Judenstaat», впоследствии перекочевали в корреспонденцию и докладные записки руководителей нацистского государства[5].

Поначалу нацистская власть решала «еврейский вопрос», исключая евреев из общественной и экономической жизни: бойкотируя и конфискуя их предприятия, постепенно изгоняя их из профессий и значительно ограничивая личные контакты между