Красное золото - Виталий Олейниченко

Люду у меня отбили. Кто именно и каким образом — я не знаю, да и знать не хочу, если честно. Все это было давно, а я до сих пор вижу ее во сне, и саднит в груди что-то незаживающее. Как ранка во влажном климате.

После клыкастой Акулины показали бойкий и не очень приличный мультик, в конце которого густой бас, весьма похожий на генеральский, строго приказал пользоваться исключительно конверсионными презервативами: «…Мы семьдесят лет клепали противогазы! Доверьтесь нашему опыту, потому что ваша женщина нам доверяет!»… Жуть! Потом возникла ярко освещенная сцена, на которую, толкая друг друга локтями, суетливо выбежали некие субтильные мальчики — и телевизор пришлось выключить, чтобы не испортить себе на весь грядущий день и так не шибко радужное настроение их бодреньким «Ай-яй-яй, мочалка!» в стиле новомодной столичной группки «Руки на капот!»…

…До яркого романа с Людой у меня имел место быть долгий-долгий и достаточно ровный роман с Нелли. Не знаю, кто из родителей додумался назвать отнюдь не воздушную, а даже, напротив, несколько перекормленную девицу (она и в младенчестве была такой, я фото видел: сплошные перевязочки, даже на лбу) сим зефирическим именем, но она всячески старалась ему соответствовать. Нелли стремилась своей неземной возвышенностью заменить мне весь мир, а не могла заменить даже плохонькой столовой. Каждый раз, когда на нашем пути попадались изукрашенные пошлыми ленточками свадебные лимузины, она пребольно толкала меня локтем в бок и томно закатывала глаза. Намек был столь прозрачен, что мне немедленно хотелось сотворить что-нибудь исключительно гадостное, дабы меня поскорее разлюбили и перестали травмировать мои бедные ребра. При этом Нелли так часто интересовалась, люблю ли я ее, что от меня вообще стало ускользать значение этого высокого слова, и я на полном автомате твердил заученно: «Люблю, люблю, люблю…», как один небезызвестный попугай — про пиастры, пиастры, пиастры… А она в подтверждение оного неземного обожания постоянно ожидала и требовала от меня всевозможных геройских благоглупостей в стиле пылкого графа де Бюсси. Как-то мы катались по Шельде на прогулочном катере и когда по палубе величаво проплыла тень огромного железнодорожного моста, она с ужимками Скарлетт О`Хары поинтересовалась, могу ли я ради нее прыгнуть с этого инженерного сооружения. Я очнулся от созерцания плывущего за бортом мусора, посмотрел на Нелли с сожалением и честно ответил, что, конечно же, нет. Она, кажется, обиделась, но вопросов дурацких больше не задавала…

Зато у Нелли было одно, безусловно, наиположительнейшее качество, долгое время искупавшее ее детскую инфантильность и прочие мелкие недостатки: она совершенно бесподобно занималась сексом, не признавая никаких табу и ханжеских морализирований. Правда, сама она предпочитала говорить «занималась любовью», а я ей в перерывах между этими занятиями пытался объяснить, что заниматься можно чем угодно, но только не любовью, потому что любовь — это чувство, как дружба, например, и разве можно заниматься чувством? Ведь это же все равно, что сказать: «Давай займемся дружбой!» или «Давай займемся симпатией!», ты только представь себе, как будет выглядеть этот процесс… Вот у антиподов один Президент вместо того, чтобы заниматься сексом, занялся любовью — make love на их наречии — и чуть было, бедолага, не слетел со своего трона. А занимался бы сексом, как все белые люди, все было бы о`кей. До сих пор бы весь женский обслуживающий персонал их Белого Дома к нему в очередь бы строился, суетливо помаду с губ стирая…

Но так или иначе, мне безумно нравилось то, чем она со мной занималась, как его ни назови… Потом она меня бросила, потому что я не мог ее достойно содержать. Достойно — по ее меркам. Это было правдой, потому что я был беден. По ее меркам.

Сейчас она трудится содержанкой у одного лысенького, корявенького и толстенького, но зато широко известного в областных промышленно-политико-криминальных кругах дядечки. У дядечки есть все, что нужно: шикарная квартира, в которой, говорят, можно заблудиться; загородный коттедж, похожий на Брестскую крепость; сколько-то-сотый «Мерседес»; жена сопливого возраста — разумеется, победительница очередного конкурса, то ли «Мисс Памперс города», то ли «Мисс Тампакс города», то ли еще что-то не менее прокладочное. И, само собой, у кривенького-лысенького имеется стайка наложниц вроде Нелли, которые в его отсутствие ходят друг к другу в гости, пьют «Мартини» и хвастают хозяйскими презентами. Дабы сохранить все сие великолепие, дядечке приходится на своем «Мерсе» катать целую роту автоматчиков (они у него, по-моему, даже в багажнике сидят, с пулеметом, как в революционной тачанке). А на крыше его офиса, как утверждают знающие люди, бдит в ожидании сигнала эскадрилья штурмовиков прикрытия… Мне всегда было интересно: ради воздушно-зефирической Нелли этот дядечка сам с моста сигал, или за него это мероприятие исполнили его автоматчики, всей ротой?

Я прихлебывал обжигающе горячий кофе и погружался в воспоминания все глубже…

…Еще раньше в моей жизни безраздельно царила Лера. По-настоящему ее звали Валерия, но она собственное имя жаловала не очень и всех просила называть ее просто — Лера. Когда я, готовясь к проведению уроков, что-то писал, она присаживалась рядом и говорила: «Пиши, пиши, я тебе мешать не буду, я просто посижу здесь тихонько…», а когда я уже погружался в тему, начинала мечтательно шептать, что вот как это замечательно, когда я сижу и что-то там пишу, а она тихо-тихо, как мышка, понимаешь, сидит рядышком и молчит, молчит, молчит, потому что знает, что мне для работы необходима тишина… Потом она начинала что-то напевать или рассказывала, опять же шепотом, чтобы не мешать мне сосредоточиться на моих разложенных по всему столу бумажках, про какую-то дуру-Люську, и как та хочет понравиться шефу, а шеф, козел старый, к ней, к Лере, клинья подбивает, но только это все зря, потому что у нее есть я (вот спасибо-то мне!), но она поподробнее расскажет обо всем этом потом, когда я закончу работать, а пока она сидит молча, как и обещала, и ну ни капельки мне не мешает, правда ведь?… Потом Лера включала воду и принималась со звоном и криками «Ой! Горячая!» мыть посуду, а я сидел, тупо уставившись в нетронутые листы, и терпеливо ждал, когда же она, наконец, намолчится…

Она спрашивала, о чем я думаю, и я рассказывал ей о вечной конфронтации веры и логики — она слушала очень внимательно, а когда приходило время задать какой-нибудь вопрос по существу, спрашивала, не хочу ли я, случайно, бутерброд с сыром, потому что больше у нас все равно ничего нет, а сыр хороший, она его в гастрономе брала, в том, что за остановкой… Я замолкал на полуслове и покорно соглашался, что да, совершенно случайно и именно в этот самый момент я страстно хочу бутерброд. С сыром. И тогда она вдруг говорила, что я в корне не прав, потому что «логика» происходит от греческого «логос», а слово «вера» — исконно русского происхождения, и сравнивать их, таким образом, нельзя. Тут уж я терялся безнадежно и жалобно пытался объяснить, что сравниваю не слова, а то, что за ними стоит, но это была для Леры уж совершеннейшая высшая математика… Понять ход ее мыслей было делом абсолютно нереальным. Думаю, никакого особого хода и не было, а было в ее симпатичной головке элементарное броуновское движение обрывков фраз, услышанных когда-то давно в школе и услышанных сегодня утром в автобусе… Лера была девушкой славной, но с ужасно рассеянным вниманием: она всегда все забывала и в конечном итоге, видимо, запамятовала, что у нас существуют некие отношения. Просто однажды вдруг не пришла. Не иначе — по причине прогрессирующей забывчивости. Звонить ей и объясняться я не счел необходимым, но жалко было ужасно. До сих пор, пожалуй.