Красное золото - Виталий Олейниченко

В общем, Оленька мне нравилась не в пример больше тех самых, с «восьмерками» и прочими «вайтлсами». А то, что она не упоминала про женитьбу, делало наши отношения доверительными и не фальшивыми. Возможно, именно поэтому мы до сих пор остаемся друзьями и даже перезваниваемся иногда, и не только по праздникам. Расстались же мы лишь потому, что некий иссохшийся по Оле сокурсник, совершенно ей при этом не противный, предложил ей свою руку, сердце, двухкомнатную квартиру и новенькую «восьмерку», а моя дорогая Оленька всегда была реалисткой и прекрасно знала, что некая часть моего сердца, равно как и прочие детали организма, ей и так принадлежат вполне безраздельно, а вот руку для кольцевания я ей предлагать не буду при всей своей любви. Ну, разве только под старость, из вежливости. Да еще чтоб было, кому стакан воды подать, если что… Только ведь обязательно, когда это «если что» наступит, и пить-то не захочется…

Пока я меланхолично предавался воспоминаниям, яичница подгорела. Вместе с помидорами. А пока я со скрежетом отскребал ее останки от сковородки, сбежавший из джезвы кофе залил черной лужей всю плиту…

…Перед Олей была Люба. О-о-о! Эту связь я и сейчас вспоминаю с содроганием и объясняю себе ее возникновение только тем, что я тогда необыкновенно много выпивал, сейчас уж и не помню с каких таких горестей, и имел, соответственно, несколько расфокусированный взгляд на реальность. Люба по малейшему моему требованию бегала за пивом и готовила разнообразные закуски, а на тот момент это являлось для меня качеством если и не главным, то весьма и весьма немаловажным. Но имела Люба и совершенно неприемлемую для меня ужасающую привычку — она безумно любила «ставить всех на место», по поводу и без повода… А еще она была похожа на овечку Долли, какой ее изображают на детских футболках, и когда за что-то на меня сердилась (благо поводов было предостаточно), ее букли смешно тряслись, как пейсы горюющего у Стены Плача хасида. Меня это безумно веселило, а она злилась все больше. Плачущим сварливым голоском Любаша день и ночь напролет твердила о том, что вот, мол, она какая: и шьет, и вяжет, и по магазинам бегает, и готовит вкусно (это было правдой), и в постели хороша, спасу нет (это было неправдой), и в квартире стало чистенько и уютненько — рюшечки, слоники, салфеточки — и чего только этим кобелям надо-то, найдут себе какую-нибудь лахудру, прости господи, глаза у них на затылке, что ли?… Множественным числом Люба именовала меня, злодея, ежечасно подозревая в постоянных изменах со всеми подряд, причем совершенно безосновательно, ибо я действительно здорово поддавал и к употреблению в интимном смысле зачастую был не очень пригоден… Я безэмоционально выслушивал Любин бред, пил водку и молча дивился ее неадекватно завышенной самооценке.

Впрочем, допускаю, что был не слишком объективен и она действительно была ничего себе. Но не для меня, потому что относилась, к сожалению, к породе женщин, которые столь неприкрыто и страстно желают выйти замуж («Лучше муж — пингвин, чем никакого!» — говорила Люба), что начисто отбивают охоту иметь с ними какие бы то ни было отношения. В итоге они, как правило, остаются старыми девами (в смысле — не замужем) и со временем из них получаются образцовые настоятельницы монастырей или не менее образцово-показательные старухи Шапокляк. Второе — неизмеримо чаще.

Потом я бросил пить и тут же возникла настоятельная потребность с Любой расстаться. Моих доводов о том, что мы с ней разные, что мне с ней неинтересно, потому что она даже «Кто сказал Мяу?» не читала, и что наши души вообще вращаются в разных плоскостях, она не понимала. Или боялась понять. Тогда мне пришлось соврать и я, тяжело вздыхая, поведал, что страстно влюбился в другую и жить без нее ну никак не могу. Люба не верила правде, но легко поверила лжи, потому что данная причина разрыва единственная была ей понятна и доступна. После долгих воплей и обвинений в краже лучших лет жизни, в действительности представлявших из себя четыре месяца с небольшим, мне удалось, наконец, благополучно выпихнуть ее за дверь. Еще года два она мне позванивала с периодичностью раз в две-три недели, материла моих гипотетических «лахудр» и меня, подлеца, а попутно удостоверялась с надрывом: «Нет, ты скажи, ну неужели тебе было со мной так уж плохо?», явно не веря в саму возможность того, что кому-то с ней может быть не хорошо.

По телевизору пустили рекламный блок. Один известный на всю страну артист с одутловатым от беспробудного пьянства лицом искрился натянутой улыбкой и демонстрировал некий медицинский препарат, прекрасно защищающий его, известного на всю страну артиста, печень от вредоносного воздействия алкоголя. Потом на экране возникла угрюмая тетка в черном, похожая на Серафиму-Пистимею из телесериала «Тени исчезают в полдень». Она совершала сложные пассы руками — почему-то на фоне иконостаса — под вкрадчивый тенорок, извещавший о том, что почетный член («Почтенная членша» — вслух сказал я) Общества колдунов России потомственная белая ведьма Акулина Шабашская на основе древних рецептов и новейших технологий снимет похмелье, сглаз, порчу, корчи, свинку, рожу, лихорадку «Q», пляску святого Витта и беременность на любых сроках. Колдунья просипела что-то вроде: «Ноу-хау, ноу-хау…» и волкасто ощерилась напоследок. Да уж, в живую такую узришь, как разливать-то забудешь, не то что похмелье…

…А еще раньше была Люда. Люду я буду помнить, наверное, до гробовой доски, потому что ее я, по-видимому, даже любил. Во всяком случае, мне никогда не было с ней скучно, что бы мы ни делали и о чем бы ни говорили. Частенько мы спорили до хрипоты, потому что я не люблю уступать, если уверен в своей правоте, а ей, похоже, нравился сам процесс. Потом мы пили вино и она рассказывала о своем муже: получалось, что из любимого им куда больше Люды компьютера зачастую оставались торчать лишь его тощие ягодицы, что для нормальной семейной жизни, как известно, достойным подспорьем служить никак не может. Я искренне считал ее мужа идиотом, тихо радовался, что у меня нет компьютера и громко жалел ее, чего она терпеть не могла, и тогда я жалел ее потихоньку, чтобы она не заметила. Но иногда она замечала — и тут уж мне приходилось жалеть себя… Я говорил Люде, что люблю ее, но она не верила. И зря, потому что на тот момент я говорил совершеннейшую правду. А может быть, и не зря, потому что через какой-то неуловимый миг все менялось — и я уже ни в чем не был уверен. Она всегда жила завтрашним днем, а я — днем сегодняшним, а потому постоянно за ней не успевал. В общем, мы не совпадали по времени, что, впрочем, нисколько нам не мешало чувствовать себя счастливыми. Несколько раз мы расставались: то она уходила от меня, то я от нее, — но каждый раз не надолго, потому что вместе нам было тесно, а порознь — скучно…