Восемь плюс один - Роберт Кормер

— Что? — пытался он перекричать шум.

— Как долго это длится?

— Пять минут — как и указано в билете, — завопил он.

Я снова отошел от рампы и проклял самого себя. Она снова проскочила мимо. На этот раз ее глаза были плотно сощурены, все тело сжалось в маленький комочек — беззащитный и уязвимый. Я вспомнил, что когда ей было три или четыре года, то она постоянно просыпалась от всяких кошмаров. Больше всего она боялась ураганов и гроз. И я подумал об этом жутком механическом урагане и о себе, которого не было рядом с ней, чтобы хоть как-то ее успокоить и поддержать.

Теперь, снова сделав круг, ракета начала затяжной подъем. Глаза Халли были открыты, в них не скрывалось отчаяние. На спуске она увидела меня. Ее губы напряженно сжались, туго натянув щеки. В этот драгоценный момент хотя бы своим видом я постарался ее поддержать, улыбнувгись, стараясь ввести в свою улыбку храбрость, любовь и защиту. Наши глаза словно сцепились, и тут она снова исчезла из вида, уносясь в невообразимый хаос. Вдаль. По лабиринту изломанного круга. И я закрыл глаза.

Сеанс, наконец, закончился, и я помчался на выход, чтобы поприветствовать ее. Мои руки были наготове, чтобы схватить ее, обнять, защитить…

Я увидел, как она старалась выбраться из ракеты. Она хрупко переставляла ноги шаг за шагом, неуверенно спускаясь по рампе, и не сразу смогла найти равновесие, но все же справилась. Я протянул к ней руки.

— Халли! — закричал я.

Она посмотрела на меня, о чем-то глубоко задумавшись, будто была поражена, обнаружив меня на своем пути.

— Расскажи, как было? — спросил я. — Святая макрель, я был готов содрать с себя всю одежду, стать суперменом и совершить спасительный прыжок.

Она отстраненно улыбнулась, но, кажется, не тому, что я сказал. Она улыбалась чему-то еще. Это была ужасная, скрытная улыбка, не принадлежащая лицу ребенка.

— С тобой все в порядке? — спросил я.

— Я в порядке, — ответила она.

— Мне жаль, что ты оказалась одна. Думал, что тебя посадят в ракету с кем-нибудь еще, боялся, что ты вывалишься из нее.

— Я в безопасности и цела.

Но она на меня не смотрела.

— Ладно, — сказал я. — Что у нас следует по списку? — пытаясь вызвать энтузиазм в ее голосе.

— Я думаю, что мне пора домой. Пожалуйста, — это был ответ в лучшей ее манере — этакая маленькая вежливая девочка.

— По-моему, еще рано, — заметил я. — А как на счет того, чтобы поесть?

Обычно, ее аппетит был намного больше ее самой: каждую такую прогулку она могла съесть пару фунтов попкорна, сахарной ваты и огромный вафельный конус мороженого с тройным сиропом.

— Я не голодна, — сказала она.

Мы прошли мимо комнаты смеха. Я подумал о тех сумасшедших зеркалах внутри и о наших с ней гримасах, а затем представил себе одну из них. Халли шла рядом, но я чувствовал, что с каждым шагом она становится все дальше и дальше. Я все думал, что отражения в этих зеркалах, возможно, были нашей реальной сутью. «Забудь», — усмехнулся я сам себе. — «Сравнивать себя с бедняком Дорианом Греем?»

— Смотри, Халли, еще рано. Ты говоришь — скоро в школу. Может, съездим в центр города, в «Нортон»? Что-нибудь купим из одежды? — все предпочитали одеваться в «Нортоне», и я был уверен, что там безо всякой суеты можно будет найти все что угодно.

Она выпустила воздух из уголка рта.

— Думаю, что лучше всего пойти домой, — настаивала она. — Кроме того, Ма сегодня нездорова. Мне стоило бы побыть рядом с ней.

— Твое желание, для меня — закон, — сказал я, стараясь удержать в голосе светлые ноты.

А Элисон. Что с ней произошло? И почему она плохо себя чувствовала? Надо ли было иногда об этом спрашивать? А кого интересовало мое самочувствие?

Мы шли к машине. Небо вдруг затянулось облаками. Блеск солнца стал мягче и уже не так слепил мои усталые глаза.

Уже в машине я спросил:

— Ты точно хочешь домой? — снова напомнил ей о своем присутствии.

Она смотрела на дорогу. Мне стало ясно, что она на меня не смотрит

с тех пор, как вылезла из «ракеты».

— О, папа, — произнесла она.

«О, Папа» — без муки, без какой-нибудь интонации. «О, Папа». В этом звуке была лишь усталость, разбивающая всю мою жизнь на тысячи осколков, которые давно уже было не склеить. Так она обозначила все мое отступничество.

— В следующий четверг мы придумаем нечто совсем другое — дикое, нечто безумное. Возможно, мать позволит тебе съездить со мной в Бостон. Там есть, чем заняться.

— Не знаю, — она сказала. — Думаю, что в следующий четверг произойдет нечто особенное в школе. Подготовительный день. В пятницу — уже будет первое сентября.

— Но… — начал я, а затем остановился. Я собрался сказать: «Ты моя по четвергам». Но мне уже было ясно, что моей она не была — ни в четверг, ни в любой другой день недели, месяца или года. Мы проводили немало времени, в чем можно было не сомневаться, но не как отец и дочь, а лишь как взрослый и ребенок. И все эти «Почему бы нет?», что я подбрасывал ей, были не букетами любви, а просто взятками. Я глянул на нее, когда мы выехали на шоссе. Она сидела прямо и твердо. В ней была так хорошо мне знакомая элегантность Элисон, то — чем я так был болен, к чему сохранил любовь, тоску и нежность, и знал, что в ней было больше от Элисон, чем от меня, несмотря на ее темные волосы, где в ней я мог найти себя. И был ли я там вообще?

Мы свернули со Спрус-Стрит.

— Я хочу заехать на кладбище, — сказал я ей.

— Ладно, — сказала она, все еще глядя вперед, на дорогу.

Я остановил машину в неудобном месте среди серых плит и зеленой травы, подумал об отце и о том, что он сказал: «Главное, всегда оставаться мужчиной… наблюдать крушение своей жизни и не испытывать жалости к себе, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»

— Халли, — сказал я.

Наконец, она обернулась в мою сторону — все те же красивые глаза и линия ее щек. Я задался вопросом, был ли я где-нибудь с ней прежде, и теперь надеялся, что сегодня мы не были нигде.

— Да? — спросила она с мягким интересом.

Мне захотелось сказать: «Мне жаль, что я играю в Санта Клауса, когда мне нужно бы быть отцом. Мне жаль, о том, что желал себе весь мир, когда на самом деле мне лишь было нужно, чтобы меня любили. Мне жаль о твоем «Полете на Ракете», и обо всех «полетах» твоей жизни, которую я с тобой не разделил…»

Вместо этого сказал:

- Некоторое время я не буду приезжать в Монумент, — не давая ей ответить, я стал быстро импровизировать. — Возможно, мне придется уехать из Бостона. Надоели «крысиные бега». Я слышал, что в Вермонте одной провинциальной еженедельной газете требуется человек. Возможно, предложу свою кандидатуру.

— Звучит привлекательно, — сказала она, как будто мы были незнакомцами в самолете.

— И если получится, то кто знает? Возможно, когда-нибудь откроют газету «Монумент-Таймс».

«Разве не видишь, моя дорогая, что я пытаюсь с тобой говорить?»

— Может быть, повезет, и я вернусь домой, — продолжал спекулировать я.

Она смотрела на кладбище. Ее лицо было столь же холодно и сурово, как и надгробные плиты.

— Как тебе это? — спросил я.

Наконец, она снова посмотрела на меня.

— Да, — ответила она. На мгновение что-то пробежалось через ее лицо и появилось в глазах — возможно, эхо того ребенка, которого я знал с рождения. А затем все это исчезло. Ее глаза снова стали глазами взрослой женщины. Я знал, что в этом был повинен я сам. — Да, наверное, это хорошо, — правильно произнесла она.

Мы отъехали от кладбища и выехали на Спрус-Стрит. Я припарковался у того здания, которое когда-то было моим домом. Она поцеловала меня в щеку, просто из обязанности. Я не стал сигналить, чтобы привлечь внимание Элисон. Или это была последняя попытка хоть чем-то привлечь Халли? Я медленно отъехал, отчаянно твердя себе, что с ней так и не попрощался.

Где вы, Президент Кливленд?

Это была осень ковбойских карт — так мы называли картонные карточки с изображениями Бакса Джонса, Тома Тайлера, Хута Гибсона и особенно Кина Мейнарда. Их можно было найти в пятицентовых упаковках вместе с розовыми пластинками жевательной резинки, сложенными по три вместе и посыпанными тонким слоем белого, приятного на вкус порошка. Из этой резинки не выдувались такие пузыри как из какой-нибудь другой, но главное было не это, а сами карточки с изображениями ковбоев — людей с каменными лицами и синими холодными глазами.

В те ветреные дни, когда в воздухе крутился хоровод опавших листьев, после уроков мы рассаживались на тротуаре у аптеки-магазина «Лемир» напротив школы прихода «Сент-Джуд». Мы обменивались картами, покупали их друг у друга и договаривались, кто кому должен какую карту. Так как Кина Мейнарда каждую субботу на дневном киносеансе мы видели на экране «Глобуса», то он был самым популярным из ковбоев, и каждую карту с его изображением можно было обменять, по крайней мере, на десяток других. У Ролли Тремайна было целое сокровище — тридцать, если не больше, разных карт, но он ревностно их берег. Это были такие же карты, как и у других, но Кин Мейнард у него был лишь один. Мы, все вместе, угрожали больше не пускать его к себе в компанию, чуть ли не объявив ему бойкот.