Как вырастить здорового ребенка - Татьяна Шипошина

Мешает то, самое главное – неумение остановиться в какой-то момент и сказать:

– Все, Господи, я все сделала, что могла, а дальше – «Да будет воля Твоя!».

Мешает отсутствие веры. То, самое главное, что освобождает человека от навязчивого неврастенического страха. Только вера перестает толкать человека на длительные и мучительные поиски. Поиски чего? И где? А всего и везде! Это касается здоровья в такой же степени, как и всего остального.

И нельзя человеку сказать: «Все, с сегодняшнего дня смените, пожалуйста, мировоззрение!» Прекратите биться головой о стену, когда рядом расположена дверь!

Это тебе не таблетки от глистов…

– Вы верующие?

– Да нет, доктор! Сейчас все верующие, а мы в церковь не ходим. В детстве крещенные, вот и все.

Девочка вышла, а маме я говорю на прощание:

– Вы сходите в школу, лучше так, чтобы дочь ваша об этом не знала. Поговорите с англичанкой, может, там конфликт какой-то или ссора. Может, она там что-то не успевает. Может, вам дополнительные занятия нужны или что-нибудь еще. А температуру – не мерьте! Сделайте себе каникулы на две недели! И сами попробуйте все-таки, помолитесь за нее, хоть дома. А дальше – видно будет.

Да, дай Бог! Дальше – все будет видно…

Люди «кавказской национальности» ходят обычно по двое, а то и по трое, особенно те, кто приехал недавно. Или муж приводит жену с ребенком, или та, что лучше говорит по-русски, приводит ту, что похуже говорит. Вот и сейчас: сразу двое. Женщины. Привели простуженного мальчика лет шести. Полиса и прописки – нет. Однако мальчик пристроен в детский сад.

– Доктор, ты толко хорошо сматры, мы тебэ заплатым!

Смотрю, стараюсь ничего не пропустить. Кстати, платят они, как правило, потом не очень охотно. Больше разговоров. А когда поживут здесь, в Подмосковье, подольше, некоторые просто обманывать начинают – говорят: «заплатим», а уходят, не заплатив.

Официальной оплаты у нас нет. Пытались что-то вводить через бухгалтера. Выписывалась квитанция, и с этой квитанции до врача должно доходить около двадцати процентов, а мед. сестре – меньше десяти. И почему-то всегда плохо доходило. То потеряется где-то, то оплатят половину, и то месяца через два.

Грешна, беру деньги от бесполисных. Часто за счет этих денег только и можно прожить, дотянуть до получки. Получка мужа в нашей семье уходит на другие цели. На жилье.

Хорошо еще, что есть получка мужа.

Был такой момент в моей жизни, когда я работала в детском учреждении, в таком полузакрытом интернате. Работала я там старшим врачом, и в мои обязанности входила проверка закладки продуктов, вообще проверка кухни.

Это был довольно трудный момент моей жизни. Очень трудно видеть столько воровства. Воровства – у беззащитных, у детей, у сирот. Причем директор учреждения принципиально закрывала на все это глаза и, вероятно, стояла во главе всей этой системы.

Да-да, та самая директриса, которая тасовала своих приближенных. Вот кладовщица – та была приближена к ней постоянно, хотя и держалась на некотором расстоянии.

До сих пор помню величественную и недоступную фигуру этой кладовщицы и выражение ее лица. Лицо ее говорило открытым текстом: «Проверяй-проверяй, все равно повара сделают так, как я скажу!» И повара все так и делали.

Если мне удавалось поймать какое-то грубое нарушение, повара всегда брали вину на себя, выгораживая кладовщицу. А я оказывалась в положении гонителя, что довольно сложно в закрытом коллективе.

По прошествии времени я познакомилась с поварами и кухонными работницами поближе и даже подружилась с ними в такой мере, что могла просто спросить у них:

– Девочки, я же прекрасно вижу, что здесь берете вы, а что вам не додают сверху! Почему же вы все время берете вину на себя? И выговора, и даже переводы из поваров в кухонные рабочие?

Ответ был прост:

– Мы тебя уважаем, – говорили они, – потому что ты не берешь. Но если мы пойдем против кладовщицы (т. е. против директора), то мы вылетим отсюда в шесть секунд и потеряем даже ту малость, которую имеем. Ты врач, у тебя специальность есть, вот ты и не боишься. А у нас зарплата такая, что можно с голоду умереть. Только то и есть, что вот эта кухня. Город маленький, вылетишь – работы не найдешь. Вот так и сидим.

И забалансировала я между церковью и прокуратурой, оказавшись, как часто бывает в таких случаях, в одиночестве. То есть недовольных директором было много, даже жалобы писали, но на открытую борьбу никто не решался. Закончилась история без прокуратуры.

Я пошла к директору и все в открытую сказала ей, прося одуматься и сменить свою тактику, то есть разобраться с кладовой, и всей порочной воровской системой. Выложила и факты, собравшиеся у меня к тому времени. За что мне очень быстро и определенно предложили уволиться.

Я не следователь и не могу правильно и документально подтвердить меру ответственности директора, кладовщика, кухонных и свою собственную. В смысле – уголовной ответственности.

Да и уголовная ответственность у нас часто бывает двуликой – богач получает шесть лет условно, а то и вовсе от суда как-то отмазывается, а бедняк садится на всю катушку. (Наверно, в моем случае, кухонные бы сели.)

А ведь воровство – смертный грех. Какая мера ответственности перед Богом?

Как будешь, Боже, тех судить, у которых «не своруешь – с голоду умрешь»?

Как, Боже, будешь тех судить, кто дал людям такую зарплату, на которой крупными буквами написано: «Остальное сам своруешь!» Ведь просто пропитаться на эту зарплату невозможно, не говоря ни о чем другом, что составляет жизнь человека.

Кто придумал участковым врачам такую маленькую зарплату, наверно, то же самое имел в виду.

Еще Гиппократ говорил: «Врач должен быть хорошего цвета и хорошо упитан». А кому расскажешь о своем головокружении в середине продуктового магазина? Засмеют!

И про свой обед – из макарон с томатной пастой? Это все было, было.

Сейчас у меня бывают и вызовы платные, и консультации. Не официальные консультации, конечно. А просто зовут в неурочное время или просят зайти лишний раз.

И вот, бесполисные лица.

Вызовы иногда балансируют на тонкой грани между оплатой и благодарностью, но в глубине души и родители ребенка, и я – знаем, что это оплата.

А еще так бывает. Говорят: «Возьмите, доктор, мы же знаем, что у вас зарплата маленькая!» Это уже балансирует где-то между оплатой и милостыней. Тут только «Господи, помилуй!» помогает.

С удовольствием перешла бы на законную и достойную оплату от государства.

С удовольствием работала бы и в платной системе, только законной, не обирающей меня, чтоб не десять рублей от ста, взятых с человека, доходило до меня. Иначе слово «оплата» потеряет смысл, и все опять вернется на круги свои. Только будут обворованы и врачи, и пациенты.

Так как при современной зарплате я получаю приблизительно пятьдесят рублей в день, если на одну ставку работать. Больных же в день – не меньше тридцати, не считая эпидемий. Можно посчитать, сколько получается за одного больного.

Прости, Господи! Остаюсь я так, как была. Практически так, как девочки мои кухонные. Получается, что люди дают мне то, что должно было бы дать государство.

И как бы это – простить должников наших.

Когда взяла я в руки первую живую сотню, жгла она мне руки. И только исповедь помогла мне примириться с собой.

– Бери эти деньги, если дают их тебе за твой труд. Бери их, как из рук Божьих. Только не вымогай, не требуй.

Будь милостив, Господи, за всю меру моей вины.

Входит бабушка Славика. Оформляет инвалидность, вернее, перекомиссия. Мальчик – инвалид, причем прогноз – известный.

Папа бросил маму на раннем сроке беременности. Ребенок родился с виду нормальным, но очень скоро у него была выявлена единственная почка, и та пораженная гидронефрозом. Мальчик – очень симпатичный, разумный. Ему уже пять лет. Бабушка души в нем не чает. Всюду ходит с ним, развивает, лечит. Маму мы почти не знаем, знаем только, что много работает и что замуж не вышла.

Бабушка не произносит лишних слов, молча смотрит анализы, молча берет справки.

Перед уходом достает две коробки конфет и кладет на стол – для меня и для медсестры.

– Спасибо!

Хочется склонить голову перед молчаливым достоинством человеческого несчастья, хочется сказать что-то особенное, что помогло бы ей. Но слова останавливаются в горле.

Помилуй, Господи, Славика, и бабушку, и маму его.

Продли, Господи, годы жизни его, ведь иной надежды у него нет. Может, хоть призрачная перспектива пересадки почки?

Дальше проходят, как по заказу, несколько молодых и симпатичных мамочек с двухлетними детишками. Эти оформляются в детский сад. Само по себе дело хорошее, однако, скорее всего, вернутся все через две недели – все будут болеть, а все мамаши будут сидеть на больничных. Хорошо еще, если через две недели. Рекорд у нас был – четыре дня!