Алмазная колесница. Том 2 - Борис Акунин

Но за последний год от клана почти ничего не осталось. Вражда между двумя ветвями якудза длится не одно столетие. Тэкия, к которым относилась Тёбэй-гуми, опекали мелочную торговлю: защищали лоточников и коробейников от властей и всякого ворья, а за это получали предписанную обычаем благодарность. Бакуто же кормились за счёт азартных игр. Эти кровососы и обманщики нигде надолго не задерживались, перелетали с места на место, оставляя за собой разорённые семьи, слезы и кровь.

Как хорошо обустроился Тёбэй-гуми в новом городе Йокогама, где торговля так и била ключом! Но явились хищные бакуто, нацелились на чужую территорию. И до чего оказались ловки! Горбатый хозяин «Ракуэна» действовал не напрямую, когда два клана сходятся в честной схватке и рубятся мечами до победы. Сэмуси оказался мастером по устройству подлых ловушек. Донёс властям на оябуна, потом вызвал бойцов Тёбэй-гуми на бой, а там ждала полицейская засада. Уцелевших вылавливал поодиночке, изобретательно и терпеливо. В считанные месяцы банда потеряла девять десятых своего состава. Поговаривали, что у горбуна имеются высокие покровители, что полицейское начальство – неслыханный позор! – состоит у него на жаловании.

Вот так и вышло, что Тануки в восемнадцать лет, много раньше положенного срока, вышел из учеников в полноправные члены Тёбэй-гуми. Правда, бойцов в клане на сегодняшний день оставалось всего пятеро: новый оябун Гондза, Данкити со своей цепью, Обакэ с нунтяку, человек-гора Рю и он, Тануки.

Чтобы держать под присмотром всю городскую уличную торговлю – мало. Чтобы поквитаться с горбуном – достаточно.

И вот Барсук, изнемогая от усталости и напряжения, второй день ждал, чтобы у двери остался один охранник. С двумя ему было не справиться, это он хорошо понимал. И с одним-то – только если сзади подбежать.

Фудо и Гундари несколько раз отходили – поспать, поесть, отдохнуть, но отлучившегося немедленно заменял кто-нибудь из дежуривших в игорном зале. Тануки сидел час, десять часов, двадцать, тридцать, и всё впустую.

Вчера вечером ненадолго вышел, завернул за угол, где в старом сарае прятались остальные. Объяснил, из-за чего проволочка.

Гондза сказал: иди и жди. Рано или поздно у двери останется один. Дал ещё десять иен – на проигрыш.

Утром Тануки выходил снова. Товарищи, конечно, тоже устали, но их решимость отомстить не ослабела. Гондза дал ещё пять монет, сказал: больше нету.

Теперь время было уже к вечеру, вход в «Ракуэн» охранялся всё так же бдительно, а между тем у Барсука оставалась одна, последняя иена.

Неужто придётся уйти, не выполнив задание? Какой стыд! Лучше умереть! Броситься на обоих страшилищ, и будь что будет!

Сэмуси почесал потную грудь, похожую на пузатый бочонок, ткнул в Тануки пальцем:

– Эй, парень, ты что, навечно тут поселился? Сидишь-сидишь, а играешь мало. Или играй, или проваливай. У тебя деньги-то есть?

Барсук кивнул и достал золотую монету.

– Ну так ставь!

Сглотнув, Тануки положил иену слева от черты, где ставили на «нечет». Передумал, переложил на «чёт». Снова передумал, хотел переменить, но было уже поздно – Сэмуси поднял ладонь.

Загремели кости в стаканчике. Красная упала двойкой. Синяя покатилась по татами полукругом, легла тройкой.

Тануки закусил губу, чтобы не взвыть от отчаяния. Жизнь заканчивалась, погубленная злобным шестигранным кубиком. Заканчивалась впустую, бездарно.

Конечно, он попробует одолеть охранников. Тихонечко, понурив голову, подойдёт к двери. Первым ударит длиннорукого Фудо – тот сильней и опасней. Если повезёт попасть в точку минэ на подбородке и выбить челюсть, Фудо станет не до драки. Но Гундари врасплох уже не застанешь, а это значит, что Тануки пропадёт зря. Дверей ему не открыть, Гондзу не впустить…

Барсук с завистью посмотрел на курильщиков. Дрыхнут себе, и всё им нипочём. Лежать бы так, уставившись в потолок с бессмысленной улыбкой, чтобы изо рта свисала ниточка слюны, а пальцы лениво разминали пахучий белый шарик…

Он вздохнул, решительно поднялся.

Вдруг Гундари открыл маленькое окошко, вырезанное в двери. Выглянул в него, спросил: «Кто?».

В зал по очереди вошли трое. Первым – стриженный и одетый по-иностранному японец. Он брезгливо морщился, пока охранники его ощупывали, по сторонам не смотрел. Потом вошла белая женщина, а может девка – у них ведь не поймёшь, сколько им лет, двадцать или сорок. Жуткая уродина: ножищи и ручищи большие, волосы противного жёлтого цвета, а нос, как вороний клюв. Тануки её вчера здесь уже видел.

Гундари обшарил желтоволосую, а Фудо тем временем обыскивал третьего из вошедших, пожилого гайдзина непомерного роста. Тот с любопытством осматривал притон: игроков, курильщиков, низкую стойку с чарками и кувшинчиками. Если б не рост, гайдзин был бы похож на человека: волосы нормальные, чёрные, на висках почтенная седина.

Но когда дылда подошёл ближе, стало видно, что он тоже урод. Глаза у гайдзина оказались неестественного цвета, такого же, как гнусная кость, погубившая несчастного Барсука.

Нет, не ты её —Она тебя швыряет,Игральная кость.

Синяя кость любит гайдзина

В доме у капитана Благолепова было нехорошо. И дело даже не в том, что на столе лежал покойник в стареньком латаном кителе и с медными пятаками в глазницах (с собой он их из России привёз, что ли, специально на этот случай?). Всё в этом ветхом жилище пропахло бедностью и застарелым, оплесневевшим несчастьем.

Эраст Петрович страдальчески оглядел тёмную комнату: лопнувшие соломенные циновки на полу, из мебели лишь уже помянутый некрашеный стол, два колченогих стула, кривой шкаф, этажерка с единственной книжкой или, может, альбомом. У иконы в углу горела тонюсенькая свечка, какие на Руси стоят пять штук грошик. Больнее всего было смотреть на жалкие попытки придать этой конуре хоть сколько-то уюта: вышитая салфеточка на этажерке, сиротские занавески, абажур из плотной жёлтой бумаги.

Под стать жилищу была и девица Благолепова, Софья Диогеновна. Говорила тихонечко, почти шёпотом. Шмыгала покрасневшим носом, куталась в выцветший платок и, похоже, готовилась всерьёз и надолго залиться слезами.

Чтоб не спровоцировать скорбеизлияние, Фандорин держался печально, но строго, как подобало вице-консулу при исполнении служебных обязанностей. Девицу ему было ужасно жалко, но женских слез титулярный советник боялся и не любил. С соболезнованиями по причине неопытности получилось не очень.

– П-позвольте со своей стороны, то есть, собственно, со с-стороны Российского государства, которое я здесь представляю… То есть, конечно, не я, а господин к-консул… – понёс невнятицу Эраст Петрович, волнуясь и оттого заикаясь больше обычного.

Софья Диогеновна, услышав про государство, испуганно вытаращила блекло-голубые глаза, закусила край платка. Фандорин сбился и умолк.

Хорошо, выручил Сирота. Ему, похоже, подобная миссия была не внове.

– Всеволод Витальевич Доронин просил передать вам свои глубокие соболезнования, – сказал письмоводитель, церемонно поклонившись. – Господин вице-консул подпишет необходимые бумаги, а также вручит вам денежную субсидию.

Две сироты, пронёсся в голове у титулярного советника дурацкий каламбур, совершенно неуместный при столь печальных обстоятельствах. Спохватившись, Фандорин вручил девице пять казённых монет и две личных доронинских, к которым, слегка покраснев, присовокупил ещё горсть своих собственных.

Манёвр был правильный. Софья Диогеновна всхлипывать перестала, сложила мексиканское серебро в ладошку, быстро пересчитала и тоже низко поклонилась, показав затылок с уложенной кренделем косой:

– Благодарствуйте, что не оставили попечением круглую сироту.

Волосы у неё были густые, красивого золотисто-пшеничного оттенка. Пожалуй, Благолепова могла бы быть недурна, если б не мучнистый цвет кожи и не глуповато-испуганное выражение глаз.

Сирота подавал чиновнику какие-то знаки: сложил щепотью пальцы и водил ими по воздуху. А, это он про расписку.

Эраст Петрович пожал плечами – мол, неудобно, после. Но японец сам подсунул листок и барышня медленно расписалась карандашом, поставив кудрявую завитушку.

Сирота сел к столу, достал бумагу, переносную чернильницу. Приготовился выписывать свидетельство о смерти.

– По какой причине и при каких обстоятельствах произошла кончина? – деловито спросил он.

Лицо Софьи Диогеновны сразу же расплылось в плачущей гримасе.

– Папенька пришли утром, часу в седьмом. Говорит, нехорошо мне, Сонюшка. Что-то грудь ломит…

– Утром? – переспросил Фандорин. – У него что, была ночная работа?

Не рад был, что спросил. Слезы хлынули из глаз Благолеповой ручьями.

– Не-ет, – завыла она. – В «Ракуэне» всю ночь сидел. Это заведение такое, вроде кабака. Только у нас в кабаках водку пьют, а у них дурную траву курят. Я в полночь ходила туда, упрашивала: «Тятенька, пойдёмте домой. Ведь всё опять прокурите, а у нас за квартиру не плочено, и масло для лампы кончилось». Не пошёл, прогнал. Чуть не прибил… А как утром притащился, в кармане уже ничего не было, пусто… Я ему чаю даю. Он стакан выпил. Потом вдруг посмотрел на меня и говорит, тихо так: «Всё, Соня, помираю я. Ты прости меня, дочка». И головой в стол. Я давай его трясти, а он мёртвый. Смотрит вбок, рот раскрыл…