Месть Владигора - Сергей Карпущенко

Длинная, но горячая речь Грунлафа показалась убедительной даже самому непримиримому противнику зимнего похода, Гилуну. Он был тайным соперником Грунлафа, хоть и побаивался его воинских сил, а поэтому в открытые споры не вступал. Теперь же он задумал хитрый маневр, подумав: «Ага, ты гладко говоришь! Себя главным воеводой поставить хочешь и, в случае удачи, снискать всю славу от победы! Нет же, я первый тебя и поддержу, а там посмотрим, кто при взятии Ладора окажется ловчее всех. Тогда-то и предъявим счет!»

Пересей Коробчакский и Старко Плусский и ранее были склонны поддержать Грунлафа, да только Гилун подговорил их не сразу высказывать свое согласие, но, видя, что и Гилун готов протянуть Грунлафу свою рыцарственную руку, они с шумом поднялись с лавок, расплескивая терпкий, дурманящий мед, полезли обниматься с Грунлафом. Старко, порядочно уж захмелевший, обещал Грунлафу подвезти к воротам Ладора бочек сто браги из своих погребов. Понятно, брагу притащат в город, ибо синегорцы до выпивки весьма охочи. Но брага будет не простая, а с сонным или ядовитым зельем.

Грунлаф, усмехаясь, соглашался, говоря, что не пожалеет и двух сотен бочек браги для такого дела, и уже слушал Пересея, советовавшего устроить вблизи Ладора крепость из возов, соединив их вместе. Тогда не страшны были бы и конные налеты Владигора — отсиделись бы за возами, постреливая из луков да из пращей бросая камни. И этот совет Грунлаф принял благосклонно. Ему сейчас важно было заручиться согласием союзников покончить с Ладором, разобраться с гордым Владигором во что бы то ни стало да поскорее. Каждый из собравшихся подсчитывал в уме, сколь увеличится его богатство, даже если пользоваться лишь четвертой частью дани со всех земель синегорских. А с княжеской казны!.. А от продажи за море красавиц и деток синегорских! Нет, получалось, что Грунлаф, хоть и нелюбимый всеми властителями за жадность, высокомерие, чванливость, всетаки уж если скажет слово дельное, так оно и будет дельным.

Ну а сам Грунлаф ни о какой выгоде и не помышлял. Ведь и без того сказочно богат был он, к тому же стар. Возможность прославиться умелым взятием города-крепости тоже его не прельщала. Неугасимым пламенем горело в душе его лишь одно желание — рассчитаться за смерть дочери, и гибель десятков тысяч воинов и горе их жен, матерей, детей были для него ничто в сравнении с потерей Кудруны. Только чужой болью, чужими страданиями мог Грунлаф утишить свои муки, а поэтому он с наигранной радостью хлопал по спинам подгулявших соседей-князей, распаляя их воображение рассказами о том, каких прекрасных синегорских полонянок они будут вскоре ласкать на своих ложах. Но в душе Грунлафа было черно, темно и холодно, как в давно заброшенной печи.

3. Очень быстрый Муха

Еще в детстве его прозвали Мухой, но не только за малый рост. Уменье обогнать товарищей, обставить их если не за счет силы рук и ног своих, то хитростью и проворством всегда отличали Муху. И настоящего его имени никто не помнил, — должно быть, одна лишь мать, которая с годами смирилась со смешным прозвищем сына и радовалась за него, когда видела, что он неизменно первым бывает и в беганье наперегонки, и в игре в бабки, и в драках, часто случавшихся на улицах Пустеня. А уж когда подрос Муха, то трудно стало счесть его проказы с девчатами, что прибавило парню, с одной стороны, славы, с другой — хлопот, потому что били его порой соперники нещадно.

О проворстве Мухи знали не только соседи по улице. Расторопные да ловкие ой как нужны были и при княжеском дворце, и, когда парнишке шел двадцатый год, востребован он был ко двору Грунлафа, где поначалу стал рассыльным в пределах палат дворцовых, чуть позже — скороходом, а потом получил должность княжеского гонца с особыми уж привилегиями и с опричным окладом и полномочиями. Когда же налетела на Борею пора лихая и возникла надобность скликать к Пустеню войско со всех сторон страны, то Муха стал из первых, кто поскакал к Гилуну, чтобы изложить ему причины неожиданной войны.

Прежде редко вдавался Муха в тонкости доверяемых ему поручений. Ну скажут что-то на словах — мчись да слово в слово и передай. На этот раз, погоняя своего коня, еще в дороге призадумался: «Вот-де Грунлаф-князь задумал с Владигором воевать, да еще так жестоко, что ни князя, ни жителей Синегорья в живых оставить ему никак нельзя. Недоброе это дело…»

Еще и прежде слышал Муха о состязании стрелков, сам приходил смотреть, видел и урода, называемого Владигором, но никак не мог поверить, что Кудруна умерла по его вине. Сердце юноши говорило ему: «Не Владигора тут вина! Сам он жертвой невинной стал. И не Владигор причина смерти красавицы Кудруны, даже если и урод он. Чары то, все чары!»

И вот мчался по заснеженной дороге Муха к повелителю гарудов, а сердце в такт топоту копыт так и стучало, уговаривая: «Ой, не езди! Ой, не передавай приказ Грунлафа! Сам же ты наполовину синегорец, да и братские по крови-то мы народы, на языке одном говорим!»

Но поручение не выполнить Муха не мог. До Гилуна успешно доскакал, был принят во дворце его с честью, все слово в слово передал, а уж когда назад легла дорога, то как будто за плечи кто схватил его или за полы шубейки да приговаривал: «Сучий ты, Муха, требух! Серебришком маленько захотел разжиться за свое проворство? Ну съедутся вместе четыре князя, посекут неведомо за что деревни синегорские, одна из которых, между прочим, тебя родила. Поделят они престол Владигора, а сам-то Владигор ни в чем и не виновен. Получается, ты этому и пособничаешь, так, что ли?»

И вот как-то сами собой потянули руки узду коня в другую сторону, не к Пустеню, а на восток, и мысль ехать поскорей в Ладор, чтобы предупредить синегорцев о грозящей им опасности, укрепилась в сознании Мухи. В Пустень решил и не заезжать он, хоть взятая в дорогу торба с овсом для лошади была уж на исходе.

«Ничего! — думал азартно Муха. — Куплю где-нибудь в дороге конского корму, не по пустыни ехать! Серебро в кошельке позвякивает, слышно аж за версту!»

Не раз бывал он в Ладоре с известиями от князя игов, а поэтому дорога хорошо была ему известна. Боялся только загнать коня, поэтому останавливался часто во встречных деревеньках, давал скакуну роздых, сам грелся сбитнем, ел щи крестьянские. Каждый по одежде его добротной принимал Муху за человека знатного. К тому же меч, кинжал и лук в кожаном расшитом чехле вызывали в смердах невольное почтение, а поэтому не мешкая помогали они Мухе расседлывать коня, потчевали гостя чем могли, пытались расспросить, откуда и куда едет удалец. Но Муха на расспросы не отвечал или говорил, что едет к синегорцам по делам торговым. Лишь однажды усомнился в его словах какой-то крестьянин, мужик дюжий, ростом в сажень, одетый не по времени в простецкую рубаху, доходившую ему едва ли не до пят.