Защита - Станислав Хабаров

Из зала многие поглядывают на Мокашова. Для большинства не секрет, что докладывается мокашовская идея, и что он с шефом не в ладах. Поглядывают с интересом: как он себя поведёт? Волнует пикантность ситуации. Здесь многое о тебе знают такое, чего бы и не следовало. Не то, что нужно на самом деле. Хотя он действительно в затруднении и вправе поведать истину народу. Внезапно встать, взглянуть на ждущий и внемлющий ряд, на эту чудо-защиту, где выступающий на сцене голенький. Кому-то он может показаться артистом с безотбойным номером, в котором стоит только лишь себя показать.

«Однако шеф чувствует опасность. Но милый многоног, опасность не там, где вы считаете. Опасность здесь, в этой голове и руках, и возможны разные варианты. Можно во всеуслышанье крикнуть с места, как лягушка-путешественница: «Это я! Это всё придумано мной…» А можно встать и витиевато выразиться:

– Необходимо отдать должное прекрасному изложению идеи. Но что, по сути, наглядно мы имеем? Замечательный парафраз статьи известного источника, трудов уважаемого института… и многого не потребуется… уважаемому собранию достаточно намекнуть, что был отчёт сверхсекретного центра и статья, хотя и для мира закрытая, но людям сведущим нетрудно понять, откуда ноги растут. Ну, да, – возразите вы, – отчёты секретного центра. Кому доступны они? Пойди, разберись… Но слухами земля полнится, и стоит намекнуть…

А популярность доклада уместна не здесь, а на страницах «Юного техника» для детей, «Техники молодёжи «для юношества, «Науки и жизни» для любознательных остальных… Так стоит поблагодарить докладчика за изложение и разойтись… а тему закрыть, а вместе с ней попутно закрыть и кафедру.

И начнётся, мало не покажется. Притаившиеся истинные враги кафедры поднимутся во весь рост. Они готовы в любой момент сорваться с цепи и, поимев такой затёс, начнут лавину вопросов, оценок, суждений, недвусмысленностью которых наш крошка Цахес – завкафедрой боеприпасов артиллерии и взрыва Дмитрий Дмитриевич Протопопов с повлажневшими руками и волосами – будет погребён, а вместе с ним рухнет и общее прибежище – кафедра, которая, по мнению Дарьи Семёновны, и есть сборище тунеядцев».

Нет, он, Мокашов, не против, а за соучастие в труде.

– Время просто такое. Коллективных работ, – говорил Кирилл. – Уборка горожанами картофеля, патрулирование дружинниками города, коллективная подготовка диссертации… Думаю, и до обхаживания женщин скоро дойдёт… На диссертацию собирается команда… А ты…

– Я за самоочищение кафедры, – отбивался Мокашов, – за истину в последней инстанции, за правду обнажённую, которая, впрочем, никому, если разобраться, не нужна, и даже губительна. Хотя, по идее, она считается чистым ручейком, что промоет себе дорогу. Но когда?

«Стоит только тронуть ком, – подумал Мокашов, – и понеслось… Но как вести себя потом, после защиты, на разборе полёта? Удобнее просто развести руками и прикрыться непреодолимым. Мол, ничего не поделаешь, время сильнее тебя. На кафедре скажут: «А что особенного? Ведь такое общепринято. Есть вклад в общее дело, и ведущий его объединяет. У каждого собственный плацдарм, свой успех и орден». Так в чём тогда орден его – Мокашова? В хорошем отношении к нему? Согласитесь, это слишком слабо. Да разве не хочется, чтобы окружающие оценили тебя, и все, даже Люба, повторяли, что Мокашов – голова, а не как теперь – голубчик Мокашов. Чтобы за спиной твоей шептались и, как на Левковича, указывали и приходили посмотреть с соседних кафедр. Чтобы, разумеется, попутно не обошёл тебя поток медалей и званий… Чтобы ценили и здесь, и за рубежом. Чтобы и в жизни, наконец, у тебя появилось всё… Размечтался. Как же…

Есть хрупкая грань, до которой шеф всё-таки полководец, а за ней – лишь жалкий плагиатор. Я знаю и могу нащупать её, но почему именно я должен стать святее римского папы? Эйнштейн – тоже не Богом был, и то, что он обобщил, тогда уже летало в воздухе и появлялось там и сям в разных местах, заявленное Лоренцем и Пуанкаре.

Да что у шефа шефово? До появления Мокашова на кафедре он мутно-мистически истолковывал трещины тротуаров. Они расходятся, видите ли, под тем же углом, что и ветки деревьев, и он увидел в этом не что иное, как всемирный закон. А исходил из дробления гранат, дробившихся по-своему. Но нужно быть наглым выдумщиком, чтобы в трещинах и ветках с тем же углом увидеть всеобщий универсам. Всё это – элементы шизоида. Мне кажется, следует танцевать от геодезических, с принципом наименьшей энергии, хотя мои досужие рассуждения лишь по поводу. А будет поздно. Словом, решайся, Робин Гуд!»

Шеф всё уверенней ходил вдоль плакатов, тыча время от времени в них указкой, но он не мог всех разом обмануть. Ему казалось, что где-то там, среди многоглазой толпы, заполняющей зал с доверчивым простодушием, возможно, в первых рядах или сбоку, или позади сидит этот некто. Некий неопределенный тип. Какой-то лысый или заросший, дальнозоркий или в очках, мордатый или скелетом тощий. Он может быть совсем непохожим на учёного, непохожим на всех. Сидит себе, пока про себя усмехаясь, не торопясь – есть ещё время у него, и некуда спешить. Он ждёт, и от ожидания у шефа холодеет в животе, и он с тихим ужасом думает, что когда закончится доклад, этот лысый, румяный или в очках поднимет руку или выйдет к доске. «Я знаком с этим вопросом некоторым образом…»

Протопопов думал и не думал. Всё искрами проносилось в голове, неся неизбежную тревогу. Впрочем, со стороны казалось, что он оправился, и защита идёт традиционным стандартным путём.

Вопросы докладчику задавались голосом с места. И хотя они были все об одном и том же, каждый задавал вопрос по-своему. Спрашивающие волновались. Аспирант с кафедры привода даже побелел. Аспиранты часто варятся в собственном соку, и для них выход на люди – целое событие. И был случай: аспирант с кафедры термодинамики на предзащите совсем потерял дар речи и внезапно онемел. Мычал что-то нечленораздельное.

Одни члены учёного совета абсолютно спокойны. Они заслужили право задавать даже нелепые вопросы. У всех на глазах совершалась трансформация Протопопова. Если поначалу он кому-то казался запутавшимся в собственной паутине, то теперь почти оправился, хотя и чувствовал опасность.

«Говорят, завезённый на сушу осьминог безошибочно узнаёт, в какой стороне спасительная вода, и стремится к ней безошибочно. Но в чём шефова стихия? Он боится не нас. Для нас он, по сути, плантатор, владелец большого поля или выжженной делянки в лесу. Он платит нам, он купил наш труд, и мы – его рабы, вроде современных крепостных. Он кормит нас, а мы собираем ему научный урожай, которым он распоряжается. И что с того, что ты – умелец и изобретатель? Ты продал свой труд, и шеф вправе сказать: это мои овцы, я их стригу. А кому хочется быть овцой? Можно встать и заявить об этом прилюдно и предъявить шефу счёт. Только защита коротка, а что потом? Искать себе место? А где его найдёшь? И к чему приключения на собственную задницу?

Раз шеф волнуется, значит, он чувствует врагов. «Осьминог чувствует врага. А кто его враги? Дельфины, акулы или мурены. Он поначалу пробует их напугать и вспыхивает ярким красным цветом. Иногда ему это помогает, но не всегда. Злейшего его врага – мурену – этим не проведёшь. Мурена безжалостна. Она загоняет осьминога в тупик.

Но может, у шефа фобия? Какие у нас мурены? Грядка кафедры прополота. Исчез завлаб, прихвачено даже партийное влияние. Парторгом кафедры стала Генриетта – шефова гражданская жена, а кафедральным сошкам дали по мозгам.

Пугают всех лишь шефовы заявки: вернуть в исходное, обнулить, начать с чистого листа. О чём здесь речь? О кадрах? А кого следует искоренить, как сорняки, засоряющие научный огород кафедры?

«Нужна прополка, – это шефовы слова, – иначе всё зарастёт. Неполотое поле погрязает в сорняках. Откуда они? А бог его знает! С соседних лугов, принесённые ветром, от птиц. И зарастаем выше головы в дикости».

Бумаги учёного совета раскладывал перед защитой Толя Овчинников – шефово доверенное лицо. Он пока в непонятном статусе, но по разговорам, скоро станет новым учёным секретарём. А прежний? Прежнего попрут – устарел и должен место освободить. Овчинников был сокурсником Кирилла. «В бытность мою в Англии» – так звали его в то время в лицо и за спиной. «В бытность мою в Англии» – была его излюбленная фраза. Юнгой ему пришлось поучаствовать в кругосветном плавании военных кораблей. Когорта заходила в разные порты. «Визитом мира» называли газеты этот поход. Но не экзотика поразила тогда юного моремана, а британский комфорт. Качество тамошней жизни стало его знаменем, и он неизменно по поводу и без повода повторял: «В бытность мою в Англии…» Со стороны это выглядело забавно. Над этим смеялись, но он не замечал – так велика была его мания увиденного.