Защита - Станислав Хабаров

– Ничего, разберёмся», – отмахивался Мокашов.

«Что ему от меня?» – думал он о шефе, поднимаясь на «голубятню».

За окном крыши. Великое половодье крыш. Нагромождения, целые водопады. В хорошую погоду они убегают и прячутся в фиолетовой дымке дали. А в такие дни, как этот, поблескивают своими отлакированными плоскостями, тянутся куда-то и неизвестно зачем. С места, где сидел теперь шеф, виднелись сквер и голые ветви деревьев.

– Не упрямьтесь, Кирилл Ярославович! – ну, кто ещё так назовёт Кирилла? – Вас никуда не тянет весной? Нистолечко? – шеф показывал кончик мизинца. – А что за прелесть малые города – уютные, тихие. Церкви, тополиный пух!

– Что хорошего? – отмахивался Кирилл. – Пыль, грязь, церкви-развалины, замызганные рестораны. В грязь удавиться в тоске.

– А ведь грязи бывают и целебные.

«Выпендривается», – подумал Мокашов.

Они с Кириллом любили путешествовать. В субботу, если находил стих, доставали истрёпанную карту. Это называлось – путешествовать малой кровью.

– Давай, – говорил Кирилл, а Мокашов жмурился и опускал отточенный карандаш. Вся карта была в карандашных точках, и когда он попадал в «обследованный» район, прицеливание повторялось.

– Готово, – кивал Мокашов, и они ехали туда, куда ставилась точка. И эти малые путешествия и случайные встречи с людьми были каждый раз интересны по-своему.

– Как вам, – вежливо спросил Мокашов, – нравится у нас, Дмитрий Дмитриевич?

– У вас ничего. Вы мне сами не нравитесь.

– А я, Дим Димыч, уже на пятом курсе на себя рукой махнул.

– Что же вы раньше не сказали?

– Лучше поздно, Дим Димыч.

– Да, весна, – неопределённо сказал шеф, и они насторожились в ожидании настоящего разговора.

– А кого, Дим Димыч, вы считаете вестником весны?

«Если начнётся настоящий разговор, то чем он для них закончится?»

Шеф лишь плечами пожал.

– Кого? Скворцов? Грачей? – пристал Кирилл как банный лист.

– Ну, хотя бы.

– А ведь это нечестно.

– Почему?

– Мартовский кот – настоящий трубадур весны, – торжествующе объявил Кирилл.

Мокашов взглянул на него с удивлением: отчего тот несёт заведомую чушь? Разговор теперь походил на непонятную пантомиму, на игру для дурачков. Но шеф не обрывал, а наоборот, поддерживал гаснущий огонёк.

– Птицы – это официоз, номенклатура, официально признанные. Вроде космонавтов, что славу гребут.

– А коты?

– Коты – серая скотинка, неприметные герои. Есть выражение: кот в мешке…

– А не кажется вам…

– Нет, Дим Димыч. Признаем без ложной скромности: нам никогда ничего не кажется, и мы не ошибаемся. Я говорю так, Мокашов наоборот. И кто-то из нас утверждает правильно.

– А с диссертацией? Без ложной скромности, вам сам бог велел.

– Что вы, Дим Димыч? Защитись я, и все непременно будут спрашивать: как он промылился в кандидаты? А пока поголовно удивляются: отчего я не кандидат?

– А у вас как с аспирантурой, Борис Николаевич? Не собираетесь?

– Пока нет.

– И правильно. И так сделаете, если есть голова.

– А в этом вы не правы, Дим Димыч, – отчего-то противоречил Кирилл. – Как же? У аспирантов на худой конец лишний отпуск.

«Об аспирантуре Кирилл обычно говорил, мол, совершенно плёвое дело».

– Я на совете с Филюшкиным сидел, – улыбнулся шеф. – У него базис аспирантуры. Аспирантура теперь на хозрасчёте. Ассигнования от внедрения. Внедрений нет – и ассигнования наполовину срезали. А поток диссертаций не уменьшается. «Я, – говорит, – в этом полугодии совсем их субсидий лишил, а диссертаций перевыполнение…»

– А что на совете будет?

– Защита.

– А ещё?

– Вот вы где прячетесь?! – дверь распахнулась, и появился Левкович: лысый как ящер и чем-то всё-таки моложавый.

– Семь городов соревнуют за мудрого корень Гомера: Смирна, Родос, Колофон, Саламин, Хиос, Аргос и Афины, – наполнил он комнату своим настойчивым говорком.

Лишь хитроумный Моисей (так его обзывают на кафедре), мудрый и многоопытный, может появиться так.

– А, Моисей Яковлевич, – обрадовался шеф, – давно вас жду!

– Я из совета. Кафедра приборов считает, что вы – её диссертант, управленцы это оспаривают.

– Тут одно обстоятельство, – посерел лицом шеф. – Сойдём вниз, посоветуемся. И вы, молодые люди, подходите попозже, – шеф взглянул на часы и заторопился.

Уже с лестницы долетел до них журчащий голос шефа и ухающий Левковича.

– Что это с ним?

– Боится. Заторможенный. Как перед казнью. Говорит об одном, а думает о другом. Поговаривают, что ты кого-то из Краснограда на защиту пригласил, попугать.

– Ты в своём уме?

– А ещё, по слухам, в Москве по защитам носится некая шайка аспирантов. Так называемая «шайка Бурбаки». Развлекаются, гробят всех подряд, и полный детский сад: метки чёрные и лозунг «За чистую науку». А у шефа стойким кошмаром ещё Карпаты, с семинаром, проваленным «Бедой». Представляешь, она и здесь соткётся из туманов.

– Давно он здесь?

– С восьми. Я уже за тобой Любочку послал. Думал, не выдержу.

– Теперь его Моисей займёт.

– Многоопытен и мудр, как змей. Сведущ в семи искусствах сразу.

Глава 4

В зрительном зале особенный потолок: деревянный, с выступами и нишами. Такие и в больших аудиториях института. Они пугают студентов, им кажется, что кто-то за ними оттуда наблюдает. Бархатный занавес сцены сегодня раздвинут, и по ней ходит шеф. На высоком помосте, среди развешенных плакатов и двух досок на высоких ножках. Хороши плакаты шефа, но сколько в них рабского студенческого труда!

Перед помостом сцены, за серым столом сидят члены учёного совета. Некоторые переговариваются, не слушают, не смотрят, как волнуется шеф. Говорит он хорошо, но повторяется, вертит указку, и даже отсюда видны капли на высоком шефовом лбу. И руки дрожат, но издалека это незаметно.

В зале – масса народа: свои, приезжие. Ближайшая к сцене треть зала заполнена плотно, а дальше – вразбивку и с интервалами, и если целый ряд занят, значит, явилась вся кафедра или лаборатория.

Защита идёт обычным для каждого учёного совета отрепетированным путём. Встаёт председатель совета и говорит ненужные, лишние слова. О повестке совета знают и, наверное, нет таких, кто не знал, что будет на этом заседании, и пришёл. Зачитывает документы секретарь учёного совета или, как его называют, учёный секретарь. Говорит он бесцветным секретарским голосом, который в подобных случаях выглядит бесстрастным и незаменим. На его фоне любая, даже далеко не блестящая речь выглядит удачной. От его доклада зависит многое. Он может читать, проглатывая слова или произнося их так невнятно, что вместо слов отзыва получается неясный шум. А выступить, не понимая? Не все решатся на это.

Протопопов начал неудачно. Он ходил вдоль прекрасных плакатов. Неожиданно протягивал руку и так же быстро её убирал. Неожиданность была вызвана не отсутствием плана. Выступление было отрепетировано, и Протопопов обычно отлично выступал. Две помехи являлись тому причиной. Присутствующие временами почти не слышали его. Микрофон он держал в руке, опуская её, и тогда голоса не хватало даже для первых рядов, а когда, спохватываясь, подносил его слишком близко, возникал шум. Левкович непрерывно морщился. Кирилл пытался с помощью пантомимы показать, как держать микрофон. Но была и другая, внутренняя причина. Сказать лишь то, что Протопопов волновался, по сути ничего не значило. Волнение было бы естественным, но от сказанного ему Левковичем перед защитой Протопопов испытывал ужас.

Страх налетал на него порывами. В последнее время, чтобы он ни делал: брился, обедал, читал, – страх появлялся внезапно, парализуя его. Он цепенел, сидел, как завороженный, прислушиваясь к внутренним биениям. Сидел он так, пока внутри не отпускало, и не становился самим собой. С приближением защиты противное чувство посещало всё чаще. Он внушал себе, что с защитой для него всё закончится. А теперь чувствовал себя так, словно стоял над краем обрыва. Его всего ломает и тянет в бездну, и хочется кончить разом и одновременно противиться тому.

– Что это с ним? – спросил Кирилл, оборачиваясь, но Макашов только плечами пожал и посмотрел на Левковича. Тот отчего-то сел не за стол президиума, а сбоку и впереди в рядах. Неудачное выступление Протопопова отражалось на его лице: Левкович морщился, шевелил губами и что-то бормотал.

– Пора бы ему понять, – сказал Кирилл, – что на светофоре ему жёлтый, а не зелёный.

– А ему без разницы, – откликнулся Мокашов, подумав про себя, что осьминоги не различают цветов, так же, как собаки и кошки. Им доступны только оттенки яркости.

Наконец, Протопопов справился с микрофоном, и впечатление непоследовательности постепенно стало пропадать. Однако умения и блеска, обычно присущих выступлениям Протопопова, на этот раз не было.