Россия и мусульманский мир № 4 / 2010 - Валентина Сченснович

В советское время пространство общественной самоорганизации – несмотря на многократно усилившуюся по сравнению с дореволюционным временем режимность! – заметно расширилось. С одной стороны, власть в определенном смысле даже сама санкционировала приоритет неформальных (а значит, в той или иной степени разгосударствленных) отношений при принятии кадровых решений на всех уровнях и при распределении имущественных (квартира, дача, автомобиль и др.) и социальных (престижное образование, медицинское обслуживание и др.) благ. То есть возникали номенклатурные островки самоорганизации, на которых государство фактически освобождалось само от себя в лице своих же блюстителей и охранителей. С другой стороны, власть не посягала на разные – неопасные с ее точки зрения – формы массовой социализации граждан (дачные и гаражные сообщества, досуговые объединения и др.). А оценочные ножницы статусной ренты стали еще шире, чем до революции. Если применительно к власти она осталась «коррупцией», «взяточничеством», «воровством», то в отношении советского обывателя она утратила даже те немногие оправдательные нотки, которые нет-нет да и проскальзывали у представителей «прогрессивной» дореволюционной общественности, и превратилась в банальную повседневность. Советский обыватель просто «доставал», «приносил с работы», «договаривался», «подмасливал», «крутился» – т.е. поступал «как все». И особо по этому поводу не комплексовал.

В 90-е годы взаимоотношения между режимом и самоорганизующимся сообществом строились во многом по инерции. Рынок просто вошел в отработанный предыдущими десятилетиями механизм, но не изменил его качественным образом, прежде всего потому, что сохранялось привычное ролевое распределение: государство не отказывалось, по крайней мере на словах, от своих социальных гарантий, а общество, в свою очередь, по-прежнему воспринимало себя просительной, а значит, зависимой стороной, удел которой не конкурировать с властью, а всего-навсего оптимизировать те условия существования, которые предлагает власть. А возможности для такой оптимизации на фоне криминальной приватизации, когда грань между бизнесом и преступлением становилась совсем трудноразличимой, открывались просто фантастические. В условиях обвального обнищания и регулярных неплатежей статусная рента оставалась для огромного количества россиян единственным источником существования. А для чиновничества оказывалась компенсацией за неучастие в приватизации или за неудовлетворенность размерами капитализации обретенной (через подставных лиц или путем акционерной профанации) собственности. Зато бывшие островки самоорганизации разрослись до масштабов целых континентов – власть, увлеченную разделом госсобственности, это попросту не интересовало. Гражданскому обществу стало не от кого защищаться, и обретенная им свобода уже изначально не имела никакого смысла. Вот почему гражданское общество с воодушевлением приняло предложенный властью в начале 2000-х обмен надоевшей неконтролируемой вольницы на стабилизацию. Выгода здесь была обоюдная: гражданское общество фактически закрывало глаза на проводимую реприватизацию и на непрозрачное распоряжение природной рентой, а взамен получало возможность бесконтрольного удовлетворения собственных интересов (мизерных даже в своем совокупном масштабе по сравнению с доходами от передела собственности и торговли углеводородами). Способ же удовлетворения интересов для подавляющего большинства гражданского общества в ситуации неразвитости малого и среднего бизнеса и отсутствия у этого большинства опыта предпринимательства (а зачастую и желания обременять себя неизбежными рисками) оставался один-единственный – статусная рента. То есть бонус стал для наемных работников не подработкой, а основным источником существования.

Сложившийся порядок можно назвать статусно-рентной демократией. Ведь, несмотря на сворачивание характерной для 90-х избыточно-публичной политики, власть вовсе не стала «подмораживать» Россию, загонять в жесткий каркас тотального администрирования «живое творчество масс», в чем сейчас любят обвинять режим эпохи стабилизации его либеральные критики. Напротив, реальное пространство власти в 2000-е заметно сократилось по сравнению с 90-ми и фактически свелось к контролю над ресурсами, ключевыми предприятиями и инфраструктурными объектами, сведенными впоследствии в госкорпорации (которым сейчас, похоже, грозит очередная реприватизацня). Общество же, напротив, расширило ареал своих возможностей, оказавшись встроенным в коррупционную вертикаль. Для сравнения заметим, что в 90-е ситуация была прямо противоположной: распыленная и плохо контролируемая государством собственность создавала локальные очаги власти, конкурировавшие друг с другом. Эта конкуренция производила впечатление демократической публичной политики, но совершенно не обеспечивала встроенности общества в тот диапазон возможных рентных отношений, которые открывались приватизацией бывшей советской госсобственности. То есть можно сказать, что демократия при Ельцине представляла собой форму без содержания, а при Путине – содержание без формы.

В результате власть и общество стали жить в одном ритме, стремясь к максимизации прибыли при минимизации затрат, т.е. посредством ренты, реприватизации, остаточной утилизации, посредничества и иных непроизводительных форм обогащения. Собственность, должность, общественное положение, способности, статус, связи стали для каждого человека его маленькой «трубой», обеспечивающей существование. При таком раскладе рента легитимная и рента нелегитимная часто оказываются неразрывно связанными друг с другом. Это, в свою очередь, неизбежно ведет к принципиальной смысловой мутации. Само по себе взимание статусной ренты с должности как своего рода дополнительный заработок перестает быть самоцелью, а на первое место выходит превращение официальной, формально-юридической стороны любых взаимоотношений юридических и физических субъектов в имитацию, в прикрытие действительной теневой составляющей их коммуникаций. Криминальный этос все больше определяет ценности и нормы социально активного населения, диктует его манеру поведения и стилистику. И как бы парадоксально это ни звучало, но при том, что разрыв в уровне жизни между малообеспеченным большинством и состоятельным меньшинством в России продолжает стремительно увеличиваться, сущностно нынешнее российское общество является подлинно солидаристским. Его разные страты роднит способ получения дохода, при котором каждый из акторов в меру возможностей взимает собственную ренту – частично для себя, а частично для выплаты ренты патронам ради своей легитимации в качестве элемента коррупционной вертикали.

Понятно, к чему я веду. Наша уродская элита – плоть от плоти всего остального общества, и надо найти в себе силы признать эту прискорбную истину. Другое дело, что подобный дефект – не результат неизлечимой болезни, а следствие, так сказать, плохого воспитания. В ситуациях, когда нация оказывается предельно мобилизованной, степень ее доброкачественности – а значит, и доброкачественности ее элиты – резко возрастает. Отсюда очевидный вывод: нам, русским, просто противопоказан немобилизационный образ жизни. Для нас губительно даже минимальное и весьма условное благополучие – мы тут же начинаем разлагаться. И те, которые разлагаются быстрее, оказываются в числе так называемой элиты, которая всеми силами стремится не допустить новой мобилизации. Поэтому катастрофа, к которой мы катимся под руководством нынешней потребительски ориентированной элиты, – это одновременно и очистительная гроза. Да, понимаю, встают вопросы о цене такой грозы. Не спорю – цена велика. Но выбора-то нет из-за особенностей национального способа существования. Есть риск – а сейчас он, наверное, самый максимальный за всю историю России, – что у общества, ввергнутого в мобилизацию, просто не окажется сил выстоять. На это опять – только один ответ: альтернативы, другого способа продвижения в истории у нас не существует.

Михаил Ремизов, директор Института национальной стратегии. 1–4. Российская элита не слишком соответствует клас-сическим образцам правящего слоя. Можно выделить, как минимум, три глубоко антиэлитарные черты, присущие ей. Антиэлитарные – поскольку они по определению делают ее представителей скорее ведомыми, чем ведущими.

а) Первая из них – это короткий горизонт сознания. Я имею в виду не горизонт планирования, а короткий горизонт целеполагания, целеориентации. Он связан главным образом с полным отсутствием склонности к мышлению в надличностных категориях. Настоящий аристократ никогда не скажет: этот замок принадлежит мне. Он скажет: этот замок принадлежит моему роду. Потому что век человека короток, а замок – это накопленный труд и накопленные усилия многих поколений людей. Необходима некая сомасштабность между ресурсами и теми, кто ими владеет. И она достигается не за счет раздувания своего «эго», а за счет причастности «коллективным личностям». Такими «коллективными личностями» являются, скажем, японские или корейские корпорации. Как капиталистические преемники феодальных родов, они определяют горизонт сознания своих владельцев и благодаря этому могут быть субъектами стратегии и вести длинную игру. Напротив, в российских корпорациях мы видим лишь изменчивые оболочки для интересов тех, кто их контролирует.