Встречный бой штрафников - Сергей Михеенков

Еще перед наступлением, когда батальон ждал своей участи во втором эшелоне, она сошлась с лейтенантом Сливко. Что и говорить, они были друг другу под стать. Сливко в бою всегда впереди. Солдат поднимал в атаку прикладом автомата. Не дай бог, если обнаружит кого в траншее после того, как взвод покидал ее. Тогда рукопашная происходила прямо на месте. Кулаки у Сливко были пудовые. Под такие гири лучше не попадать. ППШ в его ручищах выглядел игрушкой. Кашу ему приносили сразу в двух котелках. Веретеницына тоже раненых таскала на себе. Однажды, когда второй взвод отошел, не выдержав танковой контратаки и впереди, в траншее, остались пулеметчики, она схватила санитарную сумку и поползла к ним. Где-то в траншее остался и Сливко. Все тогда подумали: за ним. Через час вернулась назад, притащила на плащ-палатке раненого в бедро навылет первого номера и замок от «максима». А Сливко со связным, когда стемнело, пришел совсем с другой стороны.

Лейтенанта Сливко и еще шестерых из разных взводов они похоронили у дороги, наскоро прикопав в воронке, которую немного расширили саперными лопатками. Кто-то из стариков невесело заметил:

– В сорок первом так хоронили.

Хорошо, хоть похоронили.

На следующий день Веретеницына развела в котелке остатки спирта и напилась. Ее везли в санитарной подводе. Через три дня история со спиртом повторилась. На этот раз она устроила настоящую пьянку, в которой участвовали кашевар Зыбин, старшина Гиршман и еще двое солдат из обоза. Воронцов докладывать о случившемся не стал, но уже тогда решил: выберемся к своим, Веретеницына пусть убирается из роты к чертовой матери! Пусть возвращается в санбат или в какой-нибудь тыловой госпиталь. Он готов был сплавить ее куда угодно, только бы поскорее выпроводить из роты.

И вот сидела теперь перед ним и сморкалась в марлевый платочек, отороченный цветными нитками. Точно такими нитками, вспомнил Воронцов, его сестры вышивали на наволочках и подзорах цветы и ягоды. Что с ней делать? Уходить из роты в санбат она ни в какую не соглашалась. Что-то, видать, и там у нее произошло. Не просто же так она из тыла убежала на передовую. А может, к Сливко? Но лейтенанта Сливко теперь нет. Что и говорить, мало еще он знал своих подчиненных.

Упорство Веретеницыной объяснить он не мог.

– Конечно, теперь, когда Олега нет, кто за меня слово замолвит? – словно читая его мысли, сказала она.

Воронцов молчал. Веретеницына, хоть и старшина медицинской службы, хоть и человек в погонах и при штатной должности, хоть и его непосредственная подчиненная, а все же, с какой стороны ни подступись, в первую очередь женщина. На такого старшину не прикрикнешь, не накажешь так, как можно наказать любого из подчиненных, хоть бы даже Гиршмана, будь он четырежды незаменимым.

– Быстро же вы, товарищ старший лейтенант, своего боевого товарища забыли, – сморкалась в марлевый платочек Веретеницына.

Сразу несколько лиц вспыхнули в его сознании и задержались на короткое мгновение, вполне достаточное, чтобы он успел их узнать. Курсант Селиванов, Степан Смирнов, Кудряшов, Владимир Максимович Турчин, лейтенант Бельский… Так падают звезды августовскими ночами. Вот одна обозначится в черном пространстве, вот другая, третья… Взгляд не успевает ухватить ее отличительных черт и запомнить. Но в сердце отпечаталось все отчетливо, на всю глубину. Четвертая, пятая…

– Ну, хватит, Веретеницына. А то вы сейчас тут наговорите…

После того разговора отношения их на время вроде бы и наладились. Веретеницына отбила для себя кое-какие вольности, на которые Воронцов мог закрывать глаза без ущерба для общей дисциплины и порядка в роте. Обязанности свои старшина медицинской службы исполняла исправно и в полном объеме. А во время боя, когда надо было перевязывать и вывозить в тыл раненых, в помощь ей и санитарам Воронцов все же отряжал своего связного, фельдшера Екименкова. Фельдшер обзавелся набором трофейных медицинских инструментов, необходимых при оказании первой помощи. Воронцов не раз наблюдал его в бою – тот действовал не хуже Веретеницыной. После боя солдаты зазывали его то в одну землянку, то в другую, угощали табачком. Это говорило о многом.

И вот Воронцов стал замечать, что санинструктор зачастила к нему в землянку. Дело без дела, а забежит и забежит. То спросить о чем, что ей вполне мог бы довести Гиршман, а заодно снабдить и обеспечить всем, что имеется в ротном обозе для медицинской части. То, наоборот, принесет чего к чаю. Как будто ему офицерского пайка не хватает. Нет, наконец решил он, от этой бабы надо избавляться поскорее.

В штабной землянке иногда засиживались взводные. Служба есть служба, и она была главным, что их объединяло, что свело в единую семью здесь, в лесах на Витебском направлении. Но наступала минута, когда потрепанные карты убирались в полевые сумки и связист Добрушин снимал с раскаленного кирпича «буржуйки» посапывающий чайник и разливал по кружкам густой, как вино, морковный чай. Вот уж что умел Добрушин мастерски, так это заваривать чай. Именно морковный, свойский. Так что слава о морковном чае Восьмой роты была известна во всем батальоне. Пили морковный чай и в окопах.

Все они, и взводные и он, командир роты, и младший лейтенант Малец, прибившийся к их компании, были примерно одного возраста. Им было о чем поговорить. Старшина Гиршман и связист Добрушин, забрав со стола свои кружки, вскоре перебирались поближе к «буржуйке». Что им молодежь? У них, людей семейных, были свои разговоры. У Гиршмана в Москве остались трое детей. У Добрушина – большая семья под Брянском.

После боя с немецкими танками Воронцов выговорил Гиршману. Предупредил, что теперь тыл для старшины – не глубже трех километров от ротных окопов. Хитроватый старшина выслушал выговор терпеливо и сказал:

– Очень даже вас понял, товарищ старший лейтенант.

Со старшиной роты Воронцову повезло. В Восьмую роту Гиршман прибыл старшим сержантом в должности помкомвзвода. Когда во время бомбежки тяжело ранило старшину Толоконникова, Воронцов назначил исполнять обязанности его. Хозяйственный, прижимистый, он тут же обзавелся знакомствами во многих тыловых службах и на складах и вскоре обеспечил Восьмую всем необходимым. Но, при всех своих достоинствах, Гиршман имел один существенный недостаток – побаивался передовой и использовал малейший повод, чтобы снова улизнуть в тыл, хотя бы в относительную его глубину, километра на три от окопов.

– Я, товарищ старший лейтенант, как тот старый коняка, который боится стрельбы. Болезнь такая. Организм не позволяет. Вы уж поймите меня правильно. – Так объяснил Воронцову как-то в землянке, когда они остались одни, свои особые обстоятельства Гиршман.

Если бы такое случилось с кем-нибудь из его солдат, сержантов или взводных, Воронцов тут же ходатайствовал бы о переводе такого горе-вояки в нестроевую часть. Но старшине в бой не ходить. А снабженцем он был хорошим. И в батальоне, зная оборотистый характер Гиршмана, его умение любое дело выкрутить в свою пользу, а следовательно, в пользу Восьмой роты, Воронцову откровенно завидовали.

Иногда на морковный чай из объемистого пятилитрового чайника связиста Добрушина попадала и санинструктор Веретеницына. Тогда разговор за столом получался несколько иным, не то чтобы совсем уж сдержанным, но все же с поправкой на присутствие женского контингента, как заметил однажды младший лейтенант Малец.

Когда случалось продолжительное затишье, к Воронцову приходил Иванок. Чаще всего – вместе с Кондратием Герасимовичем Нелюбиным. То письмо из дому принесет, то какую-нибудь весть из разведотдела полка. Однажды похвастался:

– Снайперскую винтовку обещали выдать.

– Не нужна она тебе, – настороженно заметил ему Воронцов.

– Это теперь тебе она без надобности, – усмехнулся Иванок. – Ты теперь на роте. Большое начальство. На нейтралку с винтовкой не поползешь. А мне в самый раз.

Вспомнился разговор с Радовским. Георгий Алексеевич человек наблюдательный. Сказал однажды на озере:

– Смотрю на Иванка. Хороший человек из него может получиться. После войны. А может и не получиться. Иванок, как и я, – порождение войны. Но он все же другой. Со мной все ясно. А вот парня надо спасать. Нельзя ему больше на войну. Он не должен убивать. Очень опасный возраст.

– Вы же знаете, его уже не удержать.

– И все же попробуй. Ты для него очень много значишь. Тебя он может послушать.

– Иванок для себя все уже определил.

– Если он окажется на передовой, у него три пути. Два основных, наиболее реальных. Третий – возможный. Первый: погибнет. Второй: вернется с войны законченным негодяем, для которого убить человека – плевое дело. Даже вне войны. Эта преграда рушится легко. Но есть и третий: он сделает карьеру, развивая в себе именно эти качества – хладнокровие, расчет, отсутствие брезгливости там, где другого скрутит всеми судорогами. Беспощадная жестокость к себе и другим. Я же вижу, как он реагирует на след Кличени. Как только почувствовал, что Кличеня здесь, и он уже сам не свой. Такие, как Иванок, убивают неосознанно, испытывая при этом такие сложные чувства, что, если бы мы, люди пожившие, заглянули в это время в их души, то ужаснулись.