В бой идут одни штрафники - Сергей Михеенков

Сергей Михеенков

В бой идут одни штрафники

Памяти дочери Ксении

Весной мертвые почувствуют, что земля оживает.

Эрнест Хемингуэй

Вступление

Пуля калибра 7,92, выпущенная из ручного пулемета МГ-34, установленного на бруствере только что отрытого окопа, совершала движение по траектории, заданной техническими параметрами лучшего легкого пулемета Второй мировой войны и общими законами физики. Невысокого роста унтер-фельдфебель [1] с потрепанными нашивками на видавшей виды шинели, свидетельствующими о его принадлежности к фузилерному полку одной из пехотных дивизий 4-й полевой армии вермахта, проводил трассер хмурым усталым взглядом.

Унтер-фельдфебель воевал в 4-й армии давно. В 1939 году он дрался в Данцигском коридоре, успешно громил поляков, в 1940-м – под Дюнкерком поливал огнем из своего Schpandeu бегущих англичан и французов, упорно пытавшихся там закрепиться. Трассер, выпущенный из МГ-34, – зрелище, от которого густеет кровь. Ведь что такое трассер? Это не просто сияющий путь летящих в никуда пуль.

Трассер – это стая диких зверей. Несущихся в ночи голодных волков, готовых растерзать всякого, кто встретится на пути. Да, пули – это свирепые твари.

Иногда они возвращаются. Им плевать, кто перед ними. Чья каска поднимется над бруствером. Тем более что окопы везде одинаковы. А иногда противники ими меняются. То на несколько часов, то на сутки-двое, то вообще на месяцы. Поди разберись, где кто. Война. Мертвым не больно, а живые дрожат одинаково.

Возможно, сам того не замечая, он подумал вслух. В последнее время это с ним стало случаться часто. Потому что его тут же окликнул второй номер, фузилер [2] Бальк.

Этот парень пришел с недавним пополнением. Но не из тыла, откуда теперь, особенно после Сталинграда, присылали черт знает кого, а из госпиталей, после ранения, «фронтопригодными» выписывают недолечившихся. Кажется, толковый пулеметчик, способный в любую минуту заменить его возле Schpandeu. Главное, парень никогда не унывает, даже в самые мрачные дни, когда даже у него, Генриха Штарфе, ветерана полка, настроение паршивое.

Вот и сейчас этот недоучившийся студент переспросил его, наверняка не без умысла, втайне надеясь повеселиться над ним, своим непосредственным командиром. Хотя, конечно же, все прекрасно слышал. Но Штарфе, правду сказать, и сам был не прочь поболтать с Бальком, хотя бы и об этом. Не станешь же с этим сосунком разговаривать на любимую окопную тему – о женщинах. Нюхал ли он когда-нибудь в своей жизни такое существо? Да он наверняка боится их! Черт бы побрал эти вонючие окопы! Ни в Польше, ни во Франции такого не было. Там легко найти очень хорошеньких. А здесь только разговоры о них. Невольно перестаешь думать даже о женщинах, в мыслях совершенно другое – как бы тебе в следующую минуту иваны не снесли голову. Восточный фронт… Не зря старик [3] сказал им: «Забудьте обо всем, что можно было позволить себе до перехода советской границы! Мы – в России!» Не все тогда усвоили последнюю фразу. Теперь Штарфе вспоминает ее все чаще. А многих, кто сегодня мог бы составить ему компанию, уже нет в живых. Да, старик оказался трижды прав – тут не до женщин. Россия. Будь она трижды проклята!

– Я говорю о них, сынок. – И Штарфе кивнул в густую фиолетово-бурую темень, подсвеченную со стороны соседней роты догорающим сараем, который эти идиоты из Шестнадцатой гренадерской запалили час назад, хлестнув по соломенной крыше трассирующей очередью.

– Там ничего нет. – И Бальк, продолжая свою детскую игру, выглянул через бруствер, покрутил головой, словно этот жест должен был подтвердить верность его слов.

Нашел ровесника, незло подумал Штарфе.

– Вон они, еще летят. Сейчас исчезнут. Туда им и дорога. Да убери ты свою недоучившуюся голову! – И Штарфе стукнул своим увесистым кулаком по каске Балька, которая все время крутилась под рукой, мешая унтер-фельдфебелю свернуть самокрутку. Делать кустарным способом сигарету из кусочка газеты и щепотки табака научили его русские военнопленные.

И когда уже спалил свою увесистую «торпеду» до половины, сказал спокойно:

– Я же тебе сказал, что они возвращаются. – И подумал, что с фузилером Бальком он зря поступает так грубо. Как будто с зеленым новичком. Как будто с каким-нибудь водителем трамвая или разносчиком хлеба из провинциального городка на западе Германии, где и говорят-то не по-немецки, а на каком-то чудовищном диалекте, что и понять ничего нельзя. Бальк, конечно, лет на семь-восемь моложе его и ни в Польше, ни во Франции пороху не нюхал. Как и тамошних женщин. Сидел в своем университете на Рейне и зубрил всякую чушь. Правда, уже весной сорок второго он вовсю месил глину в окопах под Великими Луками. Так что, если даже подходить со всей строгостью, Бальк – солдат бывалый. Хоть на вид и мальчишка. Иметь такого вторым номером, если сказать честно, настоящая удача. И для унтер-фельдфебеля, и для всей роты.

Очередь, выпущенная Штарфе, была обычной дежурной, которую расчет скорострельного МГ посылал через предполье в сторону русских окопов каждые двадцать минут. Металлическую ленту, вставленную в приемник, шютце Бальк зарядил трассирующими пулями. Но не так, как кретины из соседней роты, которые спалили сенной сарай. Сено могло пригодиться в окопах. Не спать же на голой земле, пропитанной мочой. Иногда, в особенно тоскливые дни, унтер-фельдфебелю кажется, что, даже если случится чудо и они живыми выберутся из этого русского ада, земля под ногами, где бы он ни находился, всегда будет пахнуть как теперь. И это никакая не паранойя. Это – реальность.

– Сынок, – наставлял второго номера Штарфе, – возьми ленту с обычными пулями, каждый четвертый патрон замени на трассирующий. Понял? Выполняй.

Зарядив ленту таким образом, всегда видишь, куда летят твои пули. Даже в самую непроглядную темень. А здесь, в России, ночи темные. При такой стрельбе противник не сразу сможет обнаружить твой окоп. А эти недоумки из Шестнадцатой гренадерской будто факелом размахивают из своей траншеи. Посмотрим, чем эта их забава кончится…

В поле к русским полетели три трассирующих, что означало, что Штарфе отправил довольно длинную очередь. И вот они, проделав свой путь, одна за другой стали исчезать в глубине русской ночи. Одна, другая. Но третья, вопреки законам механики, неожиданно взмыла вверх. Штарфе вначале показалось, что она просто отрикошетила. Мало ли что там русские набросали возле траншей. Может, попала в камень. Может, в дерево. Там их порядком нарубило во время бомбежки, когда «штуки» обрабатывали передний край. Может, от каски какого-нибудь недоучившегося студента вроде его второго номера. Пуля дурака найдет, равнодушно вздохнул Штарфе и на всякий случай оглянулся в темный угол просторного окопа, где копошился Бальк. Тот устраивался на ночлег, возился под двумя шинелями, что-то шептал, видимо, уже во сне, может, молитву. Ну ладно, подумал он, хоть не будет маячить своей башкой над бруствером. Штарфе, хоть и ворчал на фузилера Балька, но все же знал: если что, тот его не бросит, как это иногда случается здесь, на Восточном фронте. На войне самое главное – верный товарищ, который всегда рядом. Завтра, после утреннего кофе, они начнут дальнейшее обустройство позиции. Отроют широкую нишу с узким входом, углубят ее и перекроют какими-нибудь досками или жердями. Что найдут. Сверху закидают землей и хорошенько замаскируют. Какое-никакое, а все же укрытие. В том числе и от комаров. Ночью от них спасу нет. Оборудовать позицию – дело привычное. Вот только Шестнадцатая сожгла сено.

А трассирующая пуля тем временем отделилась от фосфоресцирующей стаи, описала крутую траекторию в небе, опрокинула полет, снизилась и, едва не припадая к земле и сбивая набрякшие росой колосья луговой овсяницы, понеслась назад.

Глава первая

Младший лейтенант Воронцов в эту ночь не спал. Общая атака назначена на утро. А ночью предстояла еще одна операция – помочь разведгруппе перебраться через нейтральную полосу. Разведчики возвращались с той стороны.

Рота заняла исходную вечером, когда стемнело. Порядком потрепанный стрелковый батальон быстро снялся и по ходам сообщения исчез в тылу в душной июльской темени. Те, кого сменяют, всегда исчезают быстро, как фантомы. Будто это и не люди вовсе, не солдаты, навьюченные оружием и снаряжением, а бесплотные привидения. Оно и понятно – во второй эшелон, на отдых.

Воронцов распорядился, чтобы от каждого отделения выставили часовых. Остальным – отдыхать. Попытался уснуть и сам. В землянке стояла духота. За день она нагревалась так, что до утра, даже при распахнутой настежь двери, зной и духота плавали под низким бревенчатым потолком, пахло прелью, и запах казармы, который казался терпимым весной и осенью, а зимой родным и желанным, теперь стал невыносим. Воронцов прихватил шинель и прилег на ящиках в пулеметном окопе, подсунул под голову вещмешок, набитый сухой травой, и закрыл глаза. Но сон не шел. Какой там сон? Перед глазами стояли то глаза Зинаиды, то дворы родной деревни, то какая-то пыльная дорога, и вроде как знакомая, но и незнакомая одновременно. И куда она пылила, кто ж ее теперь узнает? Сон до конца он не досмотрел. Сон – не кино, где все связано, все причины и следствия, а потому понятно.