В бой идут одни штрафники - Сергей Михеенков

Воронцов достал из полевой сумки пачку треугольников, перевязанных шпагатом. Нащупал тугой узелок, размял его пальцем и развязал. Развернул дорогое письмо – он знал, что оно лежит вторым сверху, – и включил трофейный фонарик.

Здравствуй, Саша!

Пишут тебе твои Улита, Прокопий, Федор, Николай и Зинаида из деревни Прудки Андреенковского сельсовета.

Радость, которую мы тебе сообщаем, сейчас переживает вся наша деревня. В конце марта освободили нашу местность. А вскоре почтальон принес от тебя весточку. Как же мы были рады твоему письму, дорогой Сашенька! Ты и представить себе не можешь, что творилось в моей душе. Улита тоже как будто все понимает. Она трогала твое письмо и улыбалась. Я ей говорю: «Улюшка, это ж папка твой прислал тебе весточку». После этого она долго носила с собой твое письмо. Даже читать нам не давала. Я все боялась, что потеряет.

Прокоша, Федя и Колюшка прыгали от радости и теперь просят прочитать твое письмо еще и еще. Рады, что ты нас не забыл.

У нас все хорошо. Живем мы теперь в новом доме. Тятя с мужиками отстроил пятистенок на прежнем фундаменте. Правда, полы еще не настелили. Не до того. Но ничего, поживем и так. Тятю возили в райцентр несколько раз. Но разобрались и не тронули. Зла он никому не сделал. А партизанам помогал. Тятю опять избрали председателем колхоза. Вот сойдет последний снег, и начнем сеять. Мама сейчас тоже поправилась. Переживала за тятю, когда его забрали, и слегла. Но сейчас ничего, уже встает и хлопочет по дому.

Вернулись дядя Митя Степаненков и Федя Ивашкин. Оба инвалиды. А больше пока никто. Некоторые прислали письма. Пишут, что живы, здоровы и воюют. Отыскались и некоторые, кто был в отряде. Дядя Карп, Иван Небогаткин. Они тоже воюют.

Пришло письмо от Иванка. Он воюет где-то рядом с тобой. Тетка Степанида зимой, еще до освобождения, получила от Шуры из Германии письмо. Так Иванок попросил ее адрес и написал, что обязательно дойдет до того города и вернет сестру домой. Из нашей деревни угнали в Германию двенадцать человек. Все – молодежь. И меня бы угнали, если бы в лес не ушла.

Улюшка растет. Крепенькая, веселая. Лицом вроде в тебя, а нрав веселый, материн. Ты другой, серьезный и молчаливый.

Бей врага, чтобы поскорее очистить от поганых нашу родную землю. Возвращайся здоровым и невредимым, наш родной, дорогой Сашенька! Хранишь ли мой подарок? Храни его. Это полотенце бабушка расшивала и с ним тятя на войну ходил, еще на ту, германскую. Тятя живой вернулся. Оно и тебя охранит.

В Прудки к нам недавно из военкомата приезжал на лошади незнакомый человек. Расспрашивал людей о тебе и об Иванке, о других, кто был в партизанском отряде. Погибших тоже всех записал. Даже ходил смотреть их могилы. Кого той зимой похоронили в лесу, всех перевезли на наше кладбище. Только с хутора никого переносить не стали. Заходил тот офицер и к нам, с отцом долго разговаривал. Расспрашивал про тебя.

Теперь я знаю твою полевую почту и, если ты мне разрешишь, буду писать почаще.

Шлют тебе привет Иван Степанович, тетка Васса, Тоня, Настюша, Анна Витальевна и все наши озерковские соседи. Все тебя поминают с добром. Благодарны тебе и твоим товарищам и вспоминают, как ты спасал нашу деревню от полицаев и жандармов.

С поклоном Зинаида Петровна Бороницына.

Сердце колотилось. Зинаида писала письмо, конечно же, не одна. Петр Федорович подсказывал, что писать, а о чем и умолчать. Понял Воронцов и об «озерковских соседях». Значит, цел хутор и там покой и тишина. Достал второе письмо.

Дорогой наш братик Сашенька!

Пишут тебе твои сестры Варя и Клаша. Письмо тебе от нас ушло два дня назад. Писала его мама. А мы решили написать тебе отдельно. Потому что мама написала тебе не всю правду. На отца и Ваню мы получили извещения, что они без вести пропавшие. А недавно в Подлесное приезжал с фронта Петька Клестов. В октябре 1941 года он с нашим папкой и Иваном был вместе, в одной части. Он сказал, что многих тогда немцы захватили в плен. И вот мы теперь думаем: может, Ваня с папкой в плену где?

Клестов теперь офицер. На коне приезжал, при полной форме. Его часть стояла рядом с деревней.

Живем мы хорошо. Работаем в колхозе все лето до самой осени. Нам тоже записывают трудодни. Осенью пойдем в школу.

Скоро начнем косить. Трава нынче хорошая. Дедушка Евсей уже всем нам косы наладил. Живем, не голодаем. Корова кормит. Два раза немцы уводили нашу Лысеню. И оба раза мама приводила ее назад. Сказала, что детей нечем кормить, они и отдали. Офицер приказал.

И еще сообщаем тебе о том, о чем мама умолчала. Мама очень не хотела, чтобы ты расстраивался. Любу, невесту твою, немцы казнили. Она в партизанском отряде была. Ходила по деревням, сведения собирала. Полицаи ее поймали. Ее и еще двоих окруженцев из отряда повесили посреди Подлесного рядом с церковью.

Клаша и папку нашего, и Ваню во сне живыми видела. От тебя тоже два года вестей не было. А Клаша тебя во сне живым несколько раз видела. Вот и нашелся ты, братик наш Сашенька.

Воронцов не дочитал письмо, аккуратно свернул его и положил в общую стопку. То, что написано дальше, он уже знал наизусть. Значит, отец с Иваном пропали без вести. Без вести… Воронцов знал, кто относился к этой категории. Он и сам мог числиться среди пропавших. И на него могли прислать в Подлесное такое же извещение, как на отца и на Ивана. А Любка погибла. Нет больше Любы. Нет той девочки из его деревенской юности, пахнущей речкой, пересушенным знойным сеном и сумерками шалаша. Война постепенно отнимает то дорогое, без чего жить будет тяжело.

В полночь на участке его взвода должна выйти разведгруппа. Ушла она прошлой ночью, когда здесь стоял стрелковый батальон. И вот теперь ее ждали назад. Встречать полковую разведку пришли два офицера из штаба полка: помощник начальника штаба по разведке старший лейтенант Белых и какой-то капитан. Старшего лейтенанта Воронцов знал. Белых часто бывал в роте. Несколько раз штрафники организовывали прикрытие входивших и выходивших групп. Сидели на нейтралке под минометным огнем, имитировали атаку, а тем временем на соседнем участке саперы резали проволоку и пропускали вперед разведчиков. Появление старшего лейтенанта, как правило, ничего доброго не предвещало. Капитан же, судя по красному канту на погонах и артиллерийским эмблемам, был из пушкарей. Правда, ни в своем дивизионе, ни в артполку, приданном дивизии, Воронцов его ни разу не видел.

Разведчик и артиллерист сидели в блиндаже и играли в карты. Ждали нужного часа. Воронцову приказали поднять взвод по тревоге. Не дай бог, разведчики на выходе завяжут бой. Тогда придется атаковать. Саперы уже сделали несколько проходов в минных полях и вернулись, оставив возле проволочных заграждений двоих человек – встречающих. Их прикрывал расчет дежурного пулемета. Барышев устроил «максим» под днищем сгоревшего немецкого танка. Танк стоял метрах в пятнадцати позади траншеи, на взгорочке, словно не осилил этот незначительный подъем. Сожгли его здесь давно, судя по рыжему налету ржавчины, обметавшей искореженные катки, недели две назад, еще до дождей. Бронелисты, защищавшие гусеницы, раздуло. Башню вывернуло, она съехала с погонов, завалившись набок, но вниз не упала, уперлась стволом в землю. Это был T-IV: семидесятипятимиллиметровая пушка легко пробивала лобовую броню до ста миллиметров, и нашу «тридцатьчетверку» в поединке спасало только то, что броня на ней лежала наклонно. Даже гусеницы на новом немецком танке, как показалось Воронцову, были пошире.

Под этой зверюгой и отрыл окоп пулеметный расчет. И теперь Барышев, его второй номер Грачевский и подносчик Усов спали по очереди. На пулеметчиков в стрелковом взводе всегда особая надежда.

Воронцов перетянул письма льняным шпагатом и сунул в полевую сумку. Среди них было и от матери Степана. Его он никогда не перечитывал.

Немцы бросали осветительные ракеты. Угловатые тени скользили по брустверу траншеи, заползали в ячейки, озаряли бледные лица бойцов, оружие, сброшенные каски, ряды гранат и котелков в аккуратно вырезанных нишах. Бойцы в последнее время спали на открытом воздухе. Ночи стояли теплые. Земля нагрелась так, что хранила тепло до утра. Душных и сырых землянок избегали еще и потому, что в роте началась малярия. Весной насиделись в воде, намоклись в болотах, а потом, когда выбили немцев с высот и выбрались наконец на сухое, зарядили дожди.

Немецкий пулемет давал длинную очередь через каждые двадцать минут. Иногда мог задержаться. Но не надолго – пока горит ракета. Стоило ей погаснуть, как над минными полями, обрамленными двумя траншеями, Schpandeu начинал выводить торопливую, заученную трель. Пулеметчик, явно бывалый солдат, отстреливал примерно одинаковое количество патронов, но не всегда, отстрелявшись, выпускал из рук приклад МГ, иногда, выждав несколько секунд, он делал две-три повторных очереди. Пули уходили точно туда же, где несколько секунд назад исчезла основная очередь.