Сатиры - Чёрный Саша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1909
Городская сказка
Профиль тоньше камеи,Глаза как спелые сливы,Шея белее лилеиИ стан как у леди Годивы.
Деву с душою бездонной,Как первая скрипка оркестра,Недаром прозвали мадоннойМедички шестого семестра.
Пришел к мадонне филолог,Фаддей Симеонович Смяткин.Рассказ мой будет недолог:Филолог влюбился по пятки.
Влюбился жестоко и сразуВ глаза ее, губы и уши,Цедил за фразою фразу,Томился, как рыба на суше.
Хотелось быть ее чашкой,Братом ее или теткой,Ее эмалевой пряжкойИ даже зубной ее щеткой!..
«Устали, Варвара Петровна?О, как дрожат ваши ручки!» —Шепнул филолог любовно,А в сердце вонзились колючки.
«Устала. Вскрывала студента:Труп был жирный и дряблый.Холод… Сталь инструмента.Руки, конечно, иззябли.
Потом у Калинкина мостаСмотрела своих венеричек.Устала: их было до ста.Что с вами? Вы ищете спичек?
Спички лежат на окошке.Ну, вот. Вернулась обратно,Вынула почки у кошкиИ зашила ее аккуратно.
Затем мне с подругой досталисьПрепараты гнилой пуповины.Потом… был скучный анализ:Выделенье в моче мочевины…
Ах, я! Прошу извиненья:Я роль хозяйки забыла —Коллега! Возьмите варенья, —Сама сегодня варила».
Фаддей Симеонович СмяткинСказал беззвучно: «Спасибо!»А в горле ком кисло-сладкийБился, как в неводе рыба.
Не хотелось быть ее чашкой,Ни братом ее и ни теткой,Ни ее эмалевой пряжкой,Ни зубной ее щеткой!
1909
Лаборант и медички
1Он сидит среди ретортИ ругается, как черт:«Грымзы! Кильки! Бабы! Совы!Безголовы, бестолковы —Йодом залили сюртук,Не закрыли кран… Без рук!Бьют стекло, жужжат, как осы.А дурацкие вопросы?А погибший матерьял?О, как страшно я устал!»
Лаборант встает со стула.В уголок идет сутулоИ, издав щемящий стон,В рот сует пирамидон.
2А на лестнице медичкиПовторяли те же клички:«Грымза! Килька! Баба! Франт!Безголовый лаборант…На невиннейший вопросБуркнет что-нибудь под нос;Придирается, как дама, —Ядовито и упрямо,Не простит простой ошибки!Ни привета, ни улыбки…»
Визг и писк. Блестят глазами,Машут красными руками:«О, несноснейший педант,Лаборашка, лаборант!»
3Час занятий. Шепот. Тишь.Девы гнутся, как камыш,Девы все ушли в работы.Где же «грымзы»? Где же счеты?Лаборант уже не левИ глядит бочком на дев,Как колибри на боа.Девы тоже трусят льва:Очень страшно, очень жутко —Оскандалиться не шутка!
Свист горелок. Тишина.Ноет муха у окна.Где Юпитер? Где Минервы?Нервы, нервы, нервы, нервы…
1909
В гостях
ПетербургХолостой стаканчик чаю(Хоть бы капля коньяку),На стене босой Толстой. Добросовестно скучаю И зеленую тоску Заедаю колбасой.
Адвокат ведет с коллегойСпециальный разговор.Разорвись – а не поймешь! А хозяйка с томной негой, Устремив на лампу взор, Поправляет бюст и брошь.
«Прочитали Метерлинка?»– «Да. Спасибо, прочитал…»– «О, какая красота!» И хозяйкина ботинка Взволновалась, словно в шквал. Лжет ботинка, лгут уста…
У рояля дочь в реформе,Взяв рассеянно аккорд,Стилизованно молчит. Старичок в военной форме Прежде всех побил рекорд — За экран залез и спит.
Толстый доктор по ошибкеЖмет мне ногу под столом.Я страдаю и терплю. Инженер зудит на скрипке. Примирясь и с этим злом, Я и бодрствую, и сплю.
Что бы вслух сказать такое?Ну-ка, опыт, выручай!«Попрошу… еще стакан»… Ем вчерашнее жаркое, Кротко пью холодный чай И молчу, как истукан.
1908
Европеец
В трамвае, набитом битком, Средь двух гимназисток, бочком,Сижу в настроеньи прекрасном.
Панама сползает на лоб. Я – адски пленительный сноб,В накидке и в галстуке красном.
Пассаж не спеша осмотрев, Вхожу к «Доминику», как лев,Пью портер, малагу и виски.
По карте, с достоинством ем Сосиски в томате и крем,Пулярдку и снова сосиски.
Раздуло утробу копной… Сановный швейцар предо мнойТолкает бесшумные двери.
Умаявшись, сыт и сонлив, И руки в штаны заложив,Сижу в Александровском сквере.
Где б вечер сегодня убить? В «Аквариум», что ли, сходить,Иль, может быть, к Мэри слетаю?
В раздумье на мамок смотрю, Вздыхаю, зеваю, курюИ «Новое время» читаю…
Шварц, Персия, Турция… Чушь! Разносчик! Десяточек груш…Какие прекрасные грушки!
А завтра в двенадцать часов На службу явиться готов,Чертить на листах завитушки.
Однако: без четверти шесть. Пойду-ка к «Медведю» поесть,А после – за галстуком к Кнопу.
Ну как в Петербурге не жить? Ну как Петербург не любитьКак русский намек на Европу?
1910
Мухи
На дачной скрипучей верандеВесь вечер царит оживленье.К глазастой художнице ВандеСлучайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и певица.
«Хотите вина иль печенья?»Спросила писателя Ванда,Подумав в жестоком смущенье:«Налезла огромная банда! Пожалуй, на столько баранов Не хватит ножей и стаканов».
Курсистка упорно жевала.Косясь на остатки от торта,Решила спокойно и вяло:«Буржуйка последнего сорта». Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки.
Писатель за дверью на полкеНе видя своих сочинений,Подумал привычно и колко:«Отсталость!» – и стал в отдаленьи, Засунувши гордые руки В триковые стильные брюки.
Провизор, влюбленный и потный,Исследовал шею хозяйки,Мечтая в истоме дремотной:«Ей-богу! Совсем как из лайки… О, если б немножко потрогать!» И вилкою чистил свой ноготь.
Певица пускала руладыВсе реже, и реже, и реже.Потом, покраснев от досады,Замолкла: «Не просят! Невежи… Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство?»
Наелись. Спустились с верандыК измученной пыльной сирени.В глазах умирающей ВандыЛюбезность, тоска и презренье — «Свести их к пруду иль в беседку? Спустить ли с веревки Валетку?»
Уселись под старой сосною.Писатель сказал: «Как в романе…»Девица вильнула спиною,Провизор порылся в кармане И чиркнул над кислой певичкой Бенгальскою красною спичкой.
1910
Кухня
Тихо тикают часыНа картонном циферблате.Вязь из розочек в томатеИ зеленые усы.
Возле раковины щельВся набита прусаками,Под иконой ларь с дровамиИ двугорбая постель.
Над постелью бывший шах,Рамки в ракушках и бусах, —В рамках – чучела в бурнусахИ солдаты при часах.
Чайник ноет и плюет.На окне обрывок книжки:«Фаршированные пышки»,«Шведский яблочный компот».
Пахнет мыльною водой,Старым салом и угаром.На полу пред самоваромКот сидит как неживой.
Пусто в кухне. «Тик» да «так».А за дверью на площадкеКто-то пьяненький и сладкийНоет: «Дарья, четвер-так!»
1922
Литературный цех
В редакции толстого журнала
Серьезных лиц густая волосатостьИ двухпудовые, свинцовые слова:«Позитивизм», «Идейная предвзятость»,«Спецификация», «Реальные права»…
Жестикулируя, бурля и споря,Киты редакции не видят двух персон:Поэт принес «Ночную песню моря»,А беллетрист – «Последний детский сон».
Поэт присел на самый кончик стулаИ кверх ногами развернул журнал,А беллетрист покорно и сутулоУ подоконника на чьи-то ноги стал.
Обносят чай… Поэт взял два стакана,А беллетрист не взял ни одного.В волнах серьезного табачного туманаОни уже не ищут ничего.
Вдруг беллетрист, как леопард, в поэтаМетнул глаза: «Прозаик или нет?»Поэт и сам давно искал ответа:«Судя по галстуку, похоже, что поэт»…
Подходит некто в сером, но по моде,И говорит поэту: «Плач земли?..»– «Нет, я вам дал три “Песни о восходе”»И некто отвечает: «Не пошли!»
Поэт поник. Поэт исполнен горя:Он думал из «Восходов» сшить штаны!«Вот здесь еще “Ночная песня моря”,А здесь – “Дыханье северной весны”».
– «Не надо, – отвечает некто в сером: —У нас лежит сто весен и морей».Душа поэта затянулась флером,И розы превратились в сельдерей.
«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:«Я год назад прислал “Ее любовь”».Ответили, пошаривши в конторке:«Затеряна. Перепишите вновь».
– «А вот, не надо ль? – беллетрист запнулся. —Здесь… семь листов – “Последний детский сон”».Но некто в сером круто обернулся —В соседней комнате залаял телефон.
Чрез полчаса, придя от телефона,Он, разумеется, беднягу не узналИ, проходя, лишь буркнул раздраженно:«Не принято! Ведь я уже сказал!..»
На улице сморкался дождь слюнявый.Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.Поэт с «Ночною песней» взял направо,А беллетрист налево повернул.
Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.Два жемчуга опять на мостовой…Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,А беллетрист был новый Лев Толстой?!
Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —Надуй им жабу, тиф и дифтерит!Пускай не продают души в рассрочку,Пускай душа их без штанов парит…
Между 1906 и 1909
