Отец - Илья Беркович

«Может быть, местные братья переругались, и я послан их мирить?» — подумал Ехиэль. Явных, форменных хасидов в синагоге было немного: миловидный брюнет занимался микрофоном и динамиками, коэн, безработный храмовый священник, следил за тем, чтобы не кончались на столах водка и маслины, парень с книжечкой Псалмов в руке мгновенно находил свободное место и усаживал входивших.

В работе этих трех чувствовались согласие, свобода. Да и не послал бы Ребе юного Ехиэля за две тысячи километров мирить разругавшуюся общину. Ребе, личные секретари которого, рав Мушнис и рав Пфеферкорн восемнадцать лет не разговаривали друг с другом, знал, что мирить — дело безнадежное.

Еще несколько хасидов сидели за столами, готовые вскочить, помочь. Одного из них, похожего на мужика с обложки сельскохозяйственного справочника издания Сойкина — массивный нос, высокий лысый лоб, выпуклые голубые глаза и рыжая борода — Ехиэль определил как раввина. Вряд ли этот застенчивый добряк был причиной его, Ехиэля, командировки.

— Через год, уже как резервист, я командовал ротой в Иорданской долине. Принимаю роту и вижу, что у нас нет санитара. Я запросил полк, и кого бы, вы думали, мне прислали? Того самого Нати, который был с нами на Голанах. Только одет он был по-хасидски. Я его спросил: Нати, а как же медитация? Он говорит: оставь. Ну, что вы скажете? Надо было, чтобы его призвали тогда же, когда и меня, чтобы наш санитар не прибыл по болезни и чтобы на базе оказался один невостребованный санитар — именно Нати. А потом был 83-й год, Ливан. Мы ловили террористов. Мы поймали того, кто организовал убийство школьников в Маалот. Теперь он на свободе, один из лидеров убийц в Газе. В тот месяц, в Ливане, мы спали в лучшем случае по три часа и не раздевались уже две недели. Постоянная повышенная готовность. Здесь едят, поэтому я не буду вам рассказывать, до чего мы дошли и как себя чувствовали. В тот вечер я получил сообщение, что в нашем районе террористов нет, и можно снизить уровень готовности. Это была первая ночь, когда я разрешил солдатам разуться. В таком состоянии заснуть сначала трудно, а потом проваливаешься. И вдруг меня как будто ударили, я вскакиваю, и только потом слышу крик часового: «Командир! Террористы!» Полог шатра был распахнут, вокруг черно, но я почувствовал, что они в 20–30 метрах, и я, босой, кричу: «Огонь!».

Мы и террористы открыли огонь одновременно, пули летали вокруг, как стаи ос. И никого из наших даже не ранило. Но когда рассвело, а рассвело скоро, мы вернулись, окончив преследование, и увидели, что произошло еще большее чудо: оказалось, что прямо напротив нашего шатра, метрах в ста, стояли наши танки. Знаете, как танкисты спят? Танкисты спят на решетках. Так вот, все над решетками было побито нашими пулями, — и ни один танкист не пострадал. А их командир, когда я ему все рассказал, ответил: «Это еще не чудо. Вот что я не положил на вас снаряд, это чудо. Пушки были заряжены, когда я услышал с вашей стороны выстрелы, знаешь, почему я не дал огневой приказ? Потому что в последний момент я увидел маленький красный огонек. Наш офицер связи с двумя солдатами совершал пеший патруль, он был метрах в пятидесяти за вашей палаткой, по прямой линии. Я послал их не туда, но они сбились. А огонек, это маленькая красная лампочка на рации, она зажигается в начале связи, буквально на полминуты. И я подумал: а вдруг там наш патруль?» Но я вам скажу, что и это, видимо, не главное чудо. Главное чудо было то, что офицер, на чьей рации зажглась красная лампочка, был когда-то на Голанах начальником по вооружению в моем отряде, помните: религиозный капитан дал мне молитвенник, когда я чуть не подорвался на противопехотных минах. Лехаим, лехаим!

Ехиэль оглядел публику. Из русского угла донеслось: «Теплую водку? С утра? Стаканами? Да с удовольствием!».

Индокитайцы сидели неподвижно, блестя черными глазами.

— Когда такое случается на войне, в армии, это кажется нормальным, если не задумываться. Через год — я тогда учился в Хайфском университете (не про нас будь сказано) — товарищ пригласил меня на Пурим в Технион. Пуримский вечер… Спаси и помилуй, что там творилось на обратном пути — я жил у родителей, в Акко, и почему-то поехал вниз, не через Немецкую Колонию, а через Адар. На Пурим всегда бывает ветрено и дождливо, но этот вечер даже для Пурима был слишком бурным. Потоки текли по черным пустым улицам, на вечеринке я выпил несколько коктейлей и, как говорится, отпустил поводья. А машина, — я ехал на машине моего отца, а он, как израильский патриот, мог ездить только на машине израильского производства, «сусите», — лучшая машина на свете. Я понесся по пустому черному переулку и, увидев внизу, вдалеке, столб — там был тупик, — одновременно понял, что тормоз не действует. Можно, как вы знаете, тормозить двигателем. Переключаю на вторую скорость — мотор глохнет. На войне я, бывало, видел пули, летевшие мимо, но никогда не видел пулю или осколок, летевший в меня. А тут я лечу вниз и вижу свою смерть.

Я сделал единственное, что можно было сделать, — резко повернул руль влево — я знал, что машина перевернется, но просто не хотел смотреть на этот смертный столб. Машина не перевернулась. И не врезалась в столб. Она съехала задом и остановилась в метре от него. И как только она остановилась, какой-то старик в шляпе (не знаю, откуда он взялся в такой страшный дождь) стучит мне в стекло и спрашивает: «Все в порядке?» А я в то время перед сном начал читать что-то вроде короткой молитвы, и вот я, сидя в машине под дождем, подумал — все, хватит, и тут вдруг внутренний голос мне говорит: тогда это случится еще раз. Ну, внутренние голоса — это не мое.

Я перестал читать молитву, и через пару недель — мы с приятелем ехали к нему в кибуц на мотоцикле, он вел, я сидел сзади — и не вписались в поворот. Все тут видели мультфильм про Винни-Пуха? Помните, как Винни собрал всю морковку с поля ногами? Так вот я сделал тоже самое, только головой, и тут я понял…

— Миша, — прервал рассказчика густой женский баритон, — открывай!

Голос принадлежал толстой старухе, одетой в лазурное платье с золотыми огурцами, — «открывай, девять часов!» — для наглядности старуха постукивала пальцем по часикам, поднимая при этом и левую руку, и правую, в которой она держала белую пустую тряпичную сумку.

Рыжебородый хасид, которого Ехиэль определил как раввина, а теперь знал и его имя, — Миша, — начал с извиняющейся улыбкой жестикулировать, показывая на рассказчика, и прося, призывая старуху и тех, кто стоял за ней, подождать минутку, минуточку, дать человеку договорить.

— Открывай, Миша, открывай, — трубила старуха, — пенсионеры ждут, ветераны.

В подтверждение этих слов из-за ее спины выдвинулся круглолицый паренек. Его голова, подбородок и щеки заросли светлой щетиной. Паренек вкатил большой чемодан на колесиках и, опершись на его ручку, смотрел на слушателей, как смотрят на закат. За пареньком стоял, возвышаясь над ним, высокий семит с блестящим черепом, муравьиными глазами и большими сивыми усами.

Слушатели меж тем, пробормотав молитву, покорно вставали, собирали в стопки одноразовые тарелки и стаканчики с недопитой водкой и заворачивали все это в полиэтиленовые скатерти. Рассказчик, тоже, видимо, признававший преимущественное право людей с сумками, склонив кудлатую голову, складывал в портфель листы.

Миша поднялся, застегнул верхнюю пуговицу полукафтанья и с выражением лица офицера, которого с дружеской вечеринки срочно вызвали на боевое дежурство, двинул в коридор. Послышался скрежет отодвигаемой задвижки. Запах лежалых овощей окреп. Ехиэль заглянул на женскую половину. Люди с сумками столпились в конце коридора в непроходимую пробку.

— Ну, Лиза, ты всегда первая! Не пихайтесь, всем хватит! Дайте же выйти, ну дайте же выйти! — Старуха в лазурном платье получила первая, за ней, держа над головой авоську с апельсинами и картошкой, выбрался сивоусый. Слушатели стояли и ждали. Было ясно, что пока люди с сумками не получат того, зачем пришли, никто отсюда не выйдет.

Две эти группы отличались друг от друга не одеждой, не этнически — и тут и там были семитские, славянские и азиатские физиономии. Разница была в выражении лиц.

Ехиэль дождался, пока вытекут все. Дверь в коридоре, железная дверь в кладовку была распахнута. Раввин Миша, стоя на четвереньках, что-то собирал с пола. Почувствовав присутствие за спиной, он обернулся и встал, отряхивая колени. Перед Мишей стоял молодой хасид в меховой шапке, с лицом горного козла. В руке у хасида было маленькое блестящее зеркало.

Миша покраснел.

Прибыв по месту назначения, посланцы Каменского Ребе в качестве верительных грамот предъявляют руководителям общин или белый лист — паспорт Ребе — или карманное зеркало.

— Почему вы храните в синагоге картошку? — спросил посланец. — У вас что, голод?