Жаворонки ночью не поют - Идиллия Дедусенко

В середине февраля она уже ходила по комнате, с любопытством смотрела на улицу и во двор через оттаявшие стёкла. Их улица, такая простенькая, как и всё в этом небольшом городке, сейчас казалась ей изумительно красивой. Сугробы поднимались под самые окна маленьких домиков, а над крышами стоял дымок, похожий на вытянутый кошачий хвост. «К хорошей погоде», — радостно думала Зойка, и ей хотелось поскорее выйти из дома. И в школу, в школу, к друзьям! Так хотелось в школу!

Воскресенье. За стеной у тётки Степаниды с раннего утра играл патефон. А у них было тихо. Юрка куда-то забежал, мама тоже ушла, когда Зойка ещё спала. Одна бабушка толклась в доме. Зойка слышала, как она гремит чем-то в коридоре, который одновременно служил и кухней. Скоро бабушка внесла оладьи в глубокой синей тарелке, потом налила из баночки мёда в блюдце и сказала Зойке:

— Ешь вот. Тебе сейчас хорошо есть надо.

Зойка, улыбаясь, смотрела на бабушку и вспоминала тот нелепый бред, когда ей казалось, что бабушка вталкивает в неё перо из распоротой подушки. Привидится же такое!

— Чего улыбаешься-то? Давай скорей за стол садись.

Зойка села, обмакнула оладушек в мёд — вкусно! Теперь ей очень хотелось есть, и бабушке больше не пришлось её уговаривать. Уминая оладьи, Зойка вдруг спохватилась:

— А ты? А Юрка, мама?

— Да все уже поели, пока ты спала. Ешь, ешь!

Позавтракав, Зойка начала бесцельно бродить по комнате — ей хотелось двигаться. Она вышла в коридор, прислонилась к окну, из которого хорошо были видны соседское крыльцо и их общий дворик. Стихшая было возня у тётки Степаниды усилилась, и даже в коридоре слышались весёлые крики, за которыми едва можно было различить сладкий голос певца, выводившего чисто и нежно: «В парке Чаир распускаются розы…». А потом стали долетать бодрые звуки «Рио-Риты» и снова томный голос: «Утомленное солнце нежно с мо…нежно с мо…нежно с мо…». Пластинку заело, и её сняли.

Степанида любила жить широко, на показ всей улице, и потому любое, даже самое маленькое событие в её доме выносилось во двор, собирая соседей и любопытных. Складывалось впечатление, что у Степаниды всё время что-то происходит.

Зойка увидела, как во двор вошёл с гармошкой Кирюша, которого не взяли на фронт «по причине незрячести». Этими словами он объяснял и все свои действия, поступки. «По причине незрячести» Кирюша не мог работать и поэтому обслуживал за деньги самые различные события в городе, чаще всего свадьбы и крестины. Играл он хорошо, спиртного «на дух» не принимал, за что его любили и охотно звали. Ну, если сюда Кирюша пришёл, значит у Степаниды большой праздник.

Кирюша свет от тьмы отличал, различал и контуры предметов, поэтому ходил сам, без провожатого. Он степенно поднялся на крыльцо и так же степенно отворил дверь, но тут же и вышел обратно вместе с весёлой компанией. Он растянул меха гармошки и запел: «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали?» Рядом с ним затопали, приплясывая и помахивая руками, четыре бабы и один дед, такой древний, что за него даже боязно стало: вдруг сейчас рассыплется? А за ними стояли дочь Степаниды Тонька, работавшая санитаркой в госпитале, и…молодой лейтенант! Зойка всмотрелась внимательно: ну, конечно, он, тот самый, что был у них в школе на новогоднем вечере. Тонька была из тех, о которых бабы на улице говорят: «Видная из себя». И хозяйка отменная. Так что лейтенант не прогадал. Счастливая Тонька взяла его за руку, и он в ответ сдержанно улыбнулся.

Из комнаты в коридор вышла бабушка.

— Что это у них? — спросила Зойка, хотя и сама уже догадывалась.

— Да свадьба! Тонька замуж выходит.

Зойка смотрела на лейтенанта и вспоминала, как он дышал ей в ухо, спрашивая насчёт старшей сестры. Ну вот, сам нашёл. Ей казалась нелепой эта громкая свадьба. В такое время… Расписались бы и всё. Чего шуметь на всю улицу? Сам же говорил, что его товарищи там, в окопах, гибнут. За «танцульки» рассердился, а теперь гуляет. Зойка не понимала, как это совместить. Хотя шум наверняка устроила Степанида. Ей же надо, чтобы всё было, как она говорит, «путём», чтобы потом никто не сказал, будто они силком лейтенанта к себе в дом заманили.

На шум поприходили соседки. Одни стояли, подперев щёки руками, и тихо улыбались, другие весело давали советы, напутствовали молодых и потешались над ветхим дедом Макаром: «Ой, глядите, как пляшет! Того и смотри, крыльцо в щепки разнесёт!» А он невпопад с музыкой едва притопывал ногами и кричал: «Го-о-орь-ка-а!» Соседки тотчас подхватили дружными голосами: «Горько! Горько!» Молодые стали целоваться по требованию публики.

Зойке было неловко смотреть на них, и она хотела отойти от окна, но тут Степанида, обращаясь к соседкам, запричитала:

— Смотрите, люди добрые! Счастье рядом с горем идёт. Сегодня свадьба, а через три дня проводы. Уезжает соколик снова на фронт. Останется моя Антонина, как и я…э-э-эх, без мужика!

— Да не каркайте вы, мама! — в сердцах крикнула Тонька.

— Э-э-эх, доченька, куда судьба повернёт, никто не знает! — орала пьяненькая Степанида. — Горькие мы с тобой, горькие! Ох, и злая доля вдовья!

Все знали, что Степанида первая на улице получила похоронку на мужа, всего через месяц после начала войны, и потому бабы не останавливали её: пусть выкричится, выплачется — может, и полегчает. А Степанида уже приставала к лейтенанту:

— Да ты не боись, сынок! Пуля — дура, авось, не тронет. Ну, а ежели чего… Ты мне только внука оставь, не обдели радостью! Григорием назову, чтобы, значит, как дед…Э-э-эх!

— Мы хоть и с фронта, а не порченые, маманя, — отозвался лейтенант, развеселив соседок.

Свадьба ещё немного пошумела и вернулась в дом. Зойка почувствовала, что устала, и снова прилегла. Вошла мать с плетёной кошёлкой, которую бабушка смешно называла зимбелем.

— Ну как, удачно? — спросила бабушка у матери.

— Ничего. Масла купила. Ещё мёду, а то кончается уже. Сала, муки. Там ещё по мелочи чего.

Зойка с удивлением рассматривала мать: с нею что-то произошло. Пока Зойка болела, вроде как и голову не поднимала, ничего вокруг себя не видела, а теперь что же это? Раньше она тайком не раз любовалась матерью. Уложит мать косу вокруг головы, наденет белую вышитую кофточку — и вот вам русская красавица. А сейчас будто с неё краски соскоблили. Бледная, измученная, с тёмными кругами около глаз, мать часто хваталась за грудь и «исходила» кашлем. Почему она так кашляет? Болеет, что ли? И как Зойка раньше этого не замечала? Стёганная фуфайка и серый платок старили мать. «А почему же фуфайка? — вдруг промелькнула мысль. — Где её пальто?»

— Мама, где твоё пальто?

Мать молча расстегивала фуфайку.

— Где твоё пальто? — настойчиво повторила Зойка.

— Да вон оно! — указала бабушка на стол. — В зимбеле её пальто!

— Ты…Ты продала пальто? — догадалась, наконец, Зойка.

— Кушать-то надо, — ответила за мать бабушка. — А тут позаболели. Тебе вон сколько всего надо. Да и на матери лица нет. Тоже вон грудью ослабла.

Мать, раздевшись, ушла за ширму, где стояла её кровать. Скрипнули пружины — видно, легла. Ошеломлённая Зойка смотрела, как бабушка убирает продукты. «Это из-за меня, — терзалась она, — из-за меня». Ей стало стыдно, как тогда, на уроке физики. Почему ей раньше и в голову не приходило, на что они живут? Ведь в семье работала только мать. А много ли она могла заработать на фабрике, где шили эти самые фуфайки? Как ей трудно, наверное. А тут ещё отец молчит. Уже три месяца. Жив ли?

Зойка лежала, закрыв глаза, и думала, как бы помочь матери. Придётся бросить школу, работать надо.

Бабушка тяжело шаркала тапочками, мешала думать. Бросить школу…Легко сказать. Всего полтора года осталось. После десятилетки в институт можно поступить. Папа очень хотел, чтобы она стала инженером… Вот ненормальная! Какой институт? Война же!

Бабушка посмотрела на Зойку, заглянула за ширму: позасыпали. Пусть поспят. Она тяжело вздохнула: идёт беда за бедой, и ничего не поделаешь, горю-то заслон не выставишь.

Зойка слышала, как бабушка возится потихоньку, но ей не хотелось разговаривать, и она продолжала лежать с закрытыми глазами, теперь уже думая о бабушке.

Когда-то бабушка работала дояркой на ферме, но теперь её скрюченные пальцы никуда не годились, а ноги с распухшими от ревматизма коленями почти не сгибались. И она стала похожа на большую каменную бабу, которая стоит у входа в музей в краевом центре, куда Зойку и Юрку ещё до войны возил папа.

Зойке было до слёз жалко бабушку, особенно с тех пор, как она получила сообщение, что её младший сын, командир Красной Армии Алексей Колчанов пропал без вести. Он служил где-то недалеко от Бреста. В первые дни войны пришло от него единственное письмо. Даже не письмо, а записка, где он сообщал, что после того, как их рота вынуждена была отойти, они закрепились на маленькой железнодорожной станции, и он посылает им письмецо, чтобы они не беспокоились, он им скоро ещё напишет.