Царская тень - Мааза Менгисте

Я была моложе тебя, когда оказалась здесь. Кухарка говорит это таким тихим голосом, что Хирут приходится податься к ней, чтобы слышать. Моего отца убили эти люди, которые пришли, чтобы похитить нас для работы в богатых домах. Я это видела. Она говорит с тихим надрывом. Ты думаешь, что ты лучше. Она делает паузу. Но я сильнее.

Я так не думаю, говорит Хирут тихим голосом.

Я слишком полезна. Кухарка кладет руки на живот и сутулится. Она потерялась в своих мыслях, продолжает шептать тоном, который скребет ее грудь. Я не всегда была такой. Посмотри на меня. Она вытягивает руки, как крылья, поднимает подбородок.

Хирут смотрит на руки кухарки, на кости, невидимые под всей этой плотью, ожоги, пятнающие ее кожу, она знает, что шершавые на ощупь мозоли испещрили ладони кухарки. Сегодня ее короткие ногти пожелтели от куркумы, а на тыльной стороне запястья сверкающее, как свежая кровь, пятнышко авазе — пасты из красного перца. Она проснулась до рассвета, чтобы собрать еду для Кидане, который отправлялся по деревням рекрутировать жителей в свое войско. Она возилась допоздна, готовила еду и наполняла водой кувшины. Она нередко просыпается первой и последней ложится спать, работает с настойчивостью и усердием, в которых Хирут никогда не сомневалась. Она никогда не думала, что кухарка может быть какой-то другой, а не такой, как сейчас.

Ты даже не думаешь о том, что прежде у меня была семья. Кухарка читает ее мысли. Ты думаешь, я родилась с этими шрамами.

Она никогда не слышала, чтобы кухарка говорила о той жизни, что она вела до этой.

Некоторых из нас доставляли силой, добавляет кухарка. Эта война поможет нам вернуться. Берхе и я могли бы уйти домой. Но теперь… Она замолкает. Они знают всё.

Берхе сказал, что я могу уйти, когда хочу.

Смех кухарки звучит коротко и печально. То же самое он говорил мне, когда мы приехали сюда.

Эту винтовку дал мне отец. Хирут поворачивается к стене, смаргивает слезы.

Кухарка соскальзывает на землю и садится рядом с ней. В долгом молчании одиночество протягивается между ними и сближает их.

Ты не видела Берхе, когда он был мальчиком, говорит наконец кухарка. Он был такой гордый, такой сильный. Она грызет ногти. Они тащили его отца по земле, привязав к коню, но отец все равно не сдался. Он отказался отдать им свою землю, и тогда они забрали ее вместе с его сыном.

Хирут вспоминает отцовские истории о войне с итальянцами, которые тогда потерпели поражение, а теперь хотят вернуться. Эти ференджи?

В этой стране всегда обитал дьявол, чтобы мучить людей вроде меня. Кухарка замолкает и устремляет взгляд на дверь, в сторону двора. В тот день, когда появилась ты, Астер сожгла свои одежды. Она и цветы в саду сожгла.

Хирут кивает. Она помнит голый двор, обгоревшие кусты и траву. А теперь она вспоминает кое-что еще: в день ее появления Астер встретила ее на веранде, облаченная в черное.

Выстави ее из моего дома, сказала она Берхе.

Это дочка Гетеи и Фасила, сказал Берхе. Она похоронила их обоих сегодня, у нее не осталось никого, ее привез Кидане.

И Астер поднесла к лицу дрожащую руку. Берхе, сказала она, вот, значит, как он собирается это сделать?

Кидане не знал, что делать, добавляет кухарка. Смерть их маленького мальчика сломала его, ты бы не поверила, если бы увидела его. Потом появилась ты, и что-то изменилось. Кухарка ногой выталкивает за дверь прут. Астер можно во многом винить, но не вини ее во всем.

Глава 2

Хирут, убирая в доме, каждый день ищет свою винтовку. Она заходит в гостиную, поднимает диван. Перетряхивает занавеси и ковры, сдвигает радиоприемник то в одну, то в другую сторону. Она проводит плоской ладонью под столешницей, передвигает каждый из четырех стульев, заглядывает под сиденье. Она просит кухарку помочь ей поднять мешки с абиссинской травой, чтобы проверить их вес, постучать по боковине пластиковой кадки со смесью ынджеры[12]. Она заглядывает в мешок с картошкой, в мешок с чечевицей. Она прочесывает розовые кусты во дворе, стога сена близ конюшни. Она разбирает, потом складывает обратно аккуратную поленницу Берхе у конюшни. Заглядывает в колодец рядом с компаундом. Она залезает под веранду. Она перекладывает все шарфики и платья Астер в ее шкафу. Хотя вход в кабинет Кидане ей запрещен, она проскальзывает туда, когда он уезжает на свои собрания в связи с предстоящей войной, и просматривает там все. Она убирает тщательно и усердно, и вскоре все комнаты сверкают, все серебро и медь блестят, как медленно горящий огонь.

Астер все больше нервничает и приглядывает за ней внимательным глазом. Кидане встает и выходит из комнаты каждый раз, когда появляется она. Каждый вечер кухарка говорит: Но ты уже вычистила эти комнаты, хватит уже. Она говорит: Они отдали винтовку одному из рекрутов Кидане. Она говорит: Берхе, заставь ее прекратить. Но Берхе с выражением бесконечной печали на морщинистом лице потихоньку следует за ней, когда она перепроверяет затоптанные тропинки за пределами компаунда. Потом, в один из дней, несколько недель спустя, он останавливает ее у ворот, обнимает и шепчет в ухо: То, что потеряно, потеряно, мое дитя, то, что потеряно, освобождает место для чего-то другого. Но она моет, и стирает пыль, и полирует снова и снова, будто в первый раз, и с каждым новым днем страх нарастает:

Винтовка исчезла. Ее словно и не было никогда. Словно кроме жизни в этом доме, она ничего другого никогда не знала, словно она никогда не была ничем иным — только вот этой никем не любимой девочкой. Вскоре ей придется признать, что винтовки нигде нет. Она упала в трещину, которая может проглатывать девочек с такой же легкостью, с какой пожирает винтовки. Она чувствует, что исчезает, ощущает, как смягчаются ее кости, проскальзывают в ее кожу. Она просыпается, дрожа всем телом, убежденная, что чьи-то невидимые руки тащат ее куда-то, а она беззащитна без оружия, слишком слаба, чтобы воспротивиться врагу. Прости меня, аббаба[13], говорит она каждую ночь. Она извиняется перед отцом, потом ждет, когда солнечный свет зажжет свой сердитый жар, в котором сгорит темнота.

Ожерелье Астер: в один прекрасный день она находит его — оно засунуто глубоко в верхний ящик письменного стола Кидане, этого деревянного стола с прекрасной резьбой, теперь почти всегда заваленного картами