Неподвижная земля - Алексей Семенович Белянинов

но и выносливостью, позволяющей гнаться за кем-нибудь или уходить от погони, — в переводе на нынешнюю быстроту: километров около тридцати и по многу часов подряд.

Мы подъехали к неширокому проливу солнечным днем. Метеостанция, о которой шла речь в книге, была когда-то расположена наискосок — влево от нынешней паромной переправы.

У Паустовского:

«В описываемый январский вечер Ремизов сидел над дневником и торопливо записывал свои выводы о характере оседания глауберовой соли в Кара-Бугазском заливе. Выводы эти в ту минуту казались ему гениальными. Сейчас они стали азбучной истиной.

Арьянц (старик сторож) сидел на корточках перед очагом и кипятил чай из солоноватой воды. Приближался девятый час вечера. Снаружи, за проливом глухо ударил выстрел, потом второй, третий.

Ремизов встал.

— Один не ходи, пойдем вместе.

Они вышли в ветреную ночь. За узким проливом кто-то гортанно кричал, потом снова выстрелил в воздух.

Ремизов отвязал лодку, выстрелил в ответ и налег на весла, Арьянц понуро сидел на корме. Выстрелы с северного берега означали просьбу подать лодку. Таких случаев было уже несколько, но ни разу еще киргизы не подходили к проливу ночью».

Двое конных в темноте… Они и рассказали Ремизову о людях на Кара-Ада. Дальше у Паустовского описано плаванье в бурную ночь, когда в пустынном море ходкая туркменская лодка громоздилась на самые верхушки волн.

Я хорошо представляю себе грохочущее море, непроглядную тьму и ощущение полного одиночества. (Не было же ослепительной вспышки маяка на Кара-Ада, не было «ревуна», который подал бы голос мореходам.)

«На рассвете они заметили черный зубец Кара-Ада.

Ремизов… повел взлетевшую лодку к острову, где костер вдруг задымил ядовитым желтым дымом.

— Живы, — засмеялся киргиз. — Ай, живы те люди!»

Все так… Это Кульдур пошел с Ремизовым в лодке, и можно понять его радость, что помощь подоспела вовремя. Это Кульдур склонился над Гансом Миллером, и голова в малахае было последнее, что тот запомнил перед тем, как потерять сознание. А товарищ Кульдура оттуда, с пролива, дав отдых лошадям и не торопясь уже, отправился обратно.

Но почему Кульдур потом рассказывал об этом только родичам, да и то вкратце? Или вот, — когда Ремизов перевез оставшихся пятнадцать с Кара-Ада на берег, тнеи и жаман-адаи разместили их у себя, ходили за ними. Снарядили для них проводников… Почему об этом не рассказывалось никогда приезжим писателям и журналистам, которые тут побывали во множестве?

Причина, по-моему, одна. Кульдур считал свой поступок самым естественным. И его родичи, оказавшие гостеприимство и помощь гибнущим людям, а потом проводившие их, кого — до Красноводска, а кого — до Астрахани, считали, что поступили так, как а должны были поступить…

Сведений о дальнейшей жизни Кульдура накопилось пока не много. Он сохранил свои привычки, не изменил своему характеру и по-прежнему не в силах был долго усидеть на одном месте. Приезжал в Сартас к Шохаю, какое-то время работал на ручном сборе сульфата. Потом уезжал в пески, возвращался и снова пускался в дорогу.

И так — долгие, долгие годы.

Похоронили его в Кожаназаре.

На этот раз не пришлось к слову рассказать о сегодняшнем комбинате «Карабогазсульфат», о нашей поездке с главным инженером Давыденко в Сартас. О Старом Кара-Бугазе — этом умершем городе, его покинули двадцать с лишним лет назад: изменились условия добычи сульфата, и все переместилось в Бекдаш.

Цель у меня была другая. К. Г. Паустовский сделал события на Кара-Ада достоянием нескольких читательских поколений. События эти документальны в своей основе, как документален побеленный Наирой Александровной обелиск на могиле, где покоятся останки непридуманных людей, как не придуман и Кульдур — сын Алибая из рода тней. Справедливо, чтобы память о нем сохранилась не только среди бекдашских, сартасских, омар-атинских, кара-бугазских стариков.

Правда, мужчине не приличествует хвалиться своими делами. Но ведь рассказать о них могут за него другие.

III

Потом мне два долгих года не удавалось выбраться в те края. Я мог только странствовать по страницам записных книжек, заполненных в поездке.

Иногда Вавилин писал мне:

«…Получили Ваше письмо 9.I.69, и вот только сегодня пишу ответ. В конце декабря установилась зверская погода. Мороз достигал —30°, и пролив от нашего острова до Бекдаша был забит льдом. Только 9.I. мы пробрались в Бекдаш за почтой и продуктами. Ну, а на острове спасали от размерзания все системы охлаждения и дист-воду.

Как на грех, двое уехали в отпуск, ну а остальным досталось на орехи. Вот и сейчас дует северо-восточный с морозом, но пролив чист, и думаю на днях попасть в Бекдаш.

Если Вы нас предупредите, когда будете, то шлюпка будет выслана и Вас встретят.

А. Вавилин.

Привет от Иры, а Галинка на родной Украине у бабушки.

Кара-Ада 20.I.69».

Шлюпка, конечно, будет выслана… я снова — на острове, поднимусь, как и в тот раз, с Анатолием Яковлевичем на маяк. Обычные ступени — с площадками. Наконец железная лесенка приводит в круг башни, а оттуда еще одна лестница — в стеклянный колпак. (Специалисты, возможно, придут в ужас от такого названия. Но это действительно огромный фонарь, в самом центре которого вращается световая установка.)

Внутри установки виднелась полукиловаттная лампа — всего полукиловаттная, а свет отсюда в ясную погоду доносится за 23 мили (а одна миля — 1852 метра). Четыре световых луча ходили по кругу и равномерно полосовали черное в темноте море. Блестящие метровые линзы многократно отражались в стеклянных гранях фонаря, внутри которого мы с Вавилиным простояли довольно долго. «А наши тени не ложатся на воду?» — спросил я у него. «Да, они заметны. Потому-то мы и стоим не в сторону моря, а в сторону Бекдаша», — ответил он.

Человек постарался назвать все на свете, что он только видел, о чем знает, что сделал. На Кара-Ада — маяк световой, белый, группо-проблесковый; два раза по 13 секунд; проблеск — 0,15 секунды; темнота 3,10 секунды, проблеск 0,15 секунды; и опять темнота — 9,60. Полный оборот — 26 секунд. И так это отмечено в лоции Каспийского моря, и второго подобного — нигде нет, во всем мире. Каждый маяк — неповторимый и единственный. Его свето-оптическая система практически износу не подлежит. (Например, на Верхнем Тюб-Караганском маяке, который не так давно отметил столетие, — это у Форта-Шевченко, — по сей день стоит система, французская, и служит делу.)

Почему-то маяки всегда связаны с таинственными, загадочными, нераскрытыми историями, и маяк на Кара-Ада лишний раз подтверждал это.

А что касается сына Алибая — Кульдура, который побывал на