Маленькая белая лошадка в серебряном свете луны - Элизабет Гоудж

«Ты должна быть внимательной, чтобы не пугать его так, дорогая», — сказала мисс Гелиотроп, когда они снова поднимались по ступенькам своей башни со свечами в руках и с Виггинсом позади. — «Он уже немолодой человек, и у него есть свои привычки, и его организму совсем не полезно испытывать постоянный шок».

«Но я совсем не хотела пугать его», — ответила Мария, — «я только сказала, что видела…»

«Ты видишь много странного», — прервала ее мисс Гелиотроп. — «Я сама иногда пугаюсь оттого, что ты видишь то, чего я не вижу. Однажды ты увидела, как кукушка вылетела из часов, уселась на. них и принялась чистить перышки, а этот твой ни на что не похожий воображаемый приятель, которого ты придумала, когда была еще совсем маленькой, мальчик с пером на шляпе, который играл с тобой в Сквере».

«И совсем он не воображаемый», — горячо воскликнула Мария. — «Он самый настоящий мальчик. Я знаю, что он где-то существует, только не приходит теперь играть со мной. Его зовут Робин, он похож на робина-малиновку, у него такие яркие глаза, розовые щечки и…»

«Дорогая», — снова прервала ее мисс Гелиотроп суровым тоном, — «ты тысячу раз рассказывала 38 мне, как он выглядит, или как ты воображаешь, что он выглядит, и я могу тебе только повторить, что такого мальчика нет и никогда не было».

Мария ничего не ответила, потому что не хотела ссориться с мисс Гелиотроп. Единственный предмет, вызывавший у нее и гувернантки действительное несогласие, был вопрос о существовании или не существовании Робина. Мисс Гелиотроп глубоко расстраивалась из-за неспособности Марии провести границу между фантазией и реальностью, а Мария — потому что ее слова подвергались сомнению. Мария была очень правдивой девочкой, и ничто так не огорчало ее, как сомнение людей в этом.

У маленькой двери с серебряной подковкой мисс Гелиотроп и Мария сердечно поцеловали друг друга на ночь, и крошечная размолвка между ними тут же была забыта.

«Вы лучше возьмите Виггинса с собой», — сказала Мария. — «Если появится какая-нибудь мышь, он сможет поймать ее».

Но у Виггинса было другое мнение. Через открытую дверь он заметил маленькую кровать с лоскутным покрывалом, и она показалась ему мягче, чем кровать мисс Гелиотроп… Кроме того, ему показалось, что он чует запах бисквитов… Он поскорее вошел в комнату, прыгнул повыше и забрался на кровать.

«Не трогательно ли это?» — сказала мисс Гелиотроп со слезами умиления на глазах. — «Он знает, что ты его маленькая хозяйка. Он чувствует, что должен охранять тебя, когда ты в первый раз будешь спать одна».

Виггинс кувыркался на кровати, пытаясь поймать кончик хвоста, и в его прекрасных глазах мягко отражался свет свечи. «Ой, Виггинс, разве ты не прелесть!» — воскликнула Мария, бросившись целовать его, как только мисс Гелиотроп закрыла дверь и ушла. — «Любящий, преданный маленький Виггинс. Ты заслужил бисквит, Виггинс. Ты заслужил самый большой сахарный бисквит».

Выбирая Виггинсу самый большой бисквит, круглый с розовой сахарной розой, Мария заметила, что огонь разожжен еще ярче, серебряный кувшин наполнен горячей водой, а на полке рядом с коробкой бисквитов стоит стакан молока. Кто же это сделал? Наверняка, не старый кучер. Может быть, ростом он и был достаточно мал, чтобы пройти в эту дверь, но в ее комнату нельзя было попасть, минуя залу, а она не заметила, чтобы кто-нибудь проходил там во время ужина.

Однако все было сделано, и это рождало в ней теплое, радостное чувство, что кто-то заботится о ней. Раздеваясь, она выпила молоко, оно было теплое и сладкое, как раз такое, как она любила. С молоком она съела один сахарный бисквит, украшенный зеленым трилистником, и он тоже был очень вкусным. Если так, то жизнь в деревне не лишена комфорта. Это дребезжащий экипаж ввел ее в заблуждение.

Она разделась, умылась, надела длинную ночную рубашку и белый чепчик с оборочками, задула свечу и забралась в постель. Одно из окон было открыто, но влетающий в него ночной воздух был не холодным, а освежающим и сладким. Матрас, как она чувствовала, был набит мягчайшим пухом, а простыни и наволочки были из тончайшего полотна и пахли лавандой. Кто-то, наверно, положил ей, как и мисс Гелиотроп, грелку в постель, потому что, когда она сунула ноги под одеяло, она ощутила приятное тепло. Это была чудесная кровать, и со вздохом восторга он и Виггинс догрызли последние крошки своих сахарных бисквитов и прижались друг к другу собираясь спать.

Виггинс действительно тут же уснул, но Мария какое-то время пребывала между сном и явью, думая о прекрасном парке, через который она подъезжала к чудесному дому, представляя себе, как хорошо бегать по его лужайкам. Затем ее фантазии перешли в сон, и она очутилась в парке, окруженная ароматом цветов и цветущих деревьев, беседующих друг с другом над ее головой.

Но в этом сне она была не одна, с ней был Робин, он бежал рядом с ней и смеялся. Он был такой же, точно такой же, какой он был в ее детстве, когда ее посылали играть в Сквер, а он чувствовала себя такой одинокой, и тогда он выбегал из-за деревьев, чтобы скрасить ее одиночество. Он был одних лет с ней, может был немножко старше, потому что он был на голову выше ее и гораздо шире в плечах.

В Робине не было ничего эфемерного — даже напротив — и сам этот факт доказывал, что он был настоящим мальчиком, а не плодом ее воображения. Он был крепким, сильным и розовощеким, с обветренной и загорелой кожей. Его темные глаза, искрящиеся весельем и добротой прятались в густых коротких черных ресница; под резко очерченными темными бровями. Но у него был вздернутый и немножко дерзкий, рог: крупный, смеющийся и великодушный, а подбородок с большой ямочкой. Густые каштановьк волосы низко падали на лоб и курчавились на голове наподобие овечьей шерсти, а на затылка последние колечки образовывали смешной завиток, похожий на утиный хвостик. Он всегда ходил в коричневом, в грубой куртке цвета падающих буковых листьев, в коричневых кожаных бриджах и гетрах, а на голову залихватски надевал мятую, старую, коричневую шляпу с длинным зеленым павлиньим пером…

Таким был Робин, когда он приходил поиграть с ней в Сквере, таким он был, когда появился в ее сне в ту первую ночь в Лунной Усадьбе, сильным, добрым и веселым, теплым и ласковым, как солнышко, самым лучшим товарищем в мире…

В маленькой комнатке на верхушке башни лунный свет и огонь смешивали серебро и золото, а Мария улыбалась во сне.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Она внезапно проснулась оттого, что солнце било ей в глаза, и полежала минутку, немного смущенная светом, тишиной и свежестью. Потом она все вспомнила, одним резким восторженным движением отбросила лоскутное одеяло, на котором сладко спал Виггинс, и, выскользнув из кровати, с удовольствием нащупала босыми ногами теплый, мягкий коврик из овчины.

Несмотря на раннее утро в комнате было совсем тепло, и, осмотревшись, она с удивлением заметила, что камин уже горит и яркое пламя устремляется в трубу. Это был необычайно искусно сделанный камин, и только кто-то легкий, как фея, мог пробраться в комнату, уложить дрова и зажечь камин так, чтобы не разбудить ее.

Погрев руки у пламени, она снова огляделась, чтобы понять, как еще эта фея позаботилась о ней.

Как она и ожидала, опять обнаружился кувшин с горячей водой и — что это лежит на дубовом комоде? Неужели. новое платье? Она сняла его с комода, и оно оказалось чудесным костюмом для верховой езды, сшитым из тончайшей темно-синей материи, отделанной серебряной тесьмой. Там была и шляпа, тоже темно-синяя, украшенная белым страусовым пером. Еще там был хлыстик, пара перчаток и пара крепких сапожек для верховой езды… А сверху на куче одежды лежал букетик подснежников, еще мокрый от утренней росы.

Она одевалась, дрожа от волнения, еще больше усилившегося, когда она обнаружила, что костюм превосходно сидит на ней. Она знала, что он сшит не на нее, потому что он был немного старомодным (что не имело никакого значения, ведь времени тут как будто не существовало), и к тому же она заметила, что его уже носили раньше, в нижней оборке треугольная дырка была искусно заштопана тоненькими, как настоящая паутинка, нитками. Перчатки и сапожки тоже слегка потерлись, а в одном из кармашков куртки лежал тонюсенький носовой платочек с вышитой в углу меткой М.Э.

Всегда такая привередливая, на этот раз Мария решила, что ей даже приятно, что кто-то носил эту одежду до нее. Как только она надела курточку и приколола к ней букетик подснежников, ее охватило странное чувство, что эта М.Э. — кто бы она ни была — обняла ее, как могла обнять мама, если бы была жива. «В этом костюме со мной всегда все будет в порядке», — подумала она. — «В материнских объятьях со всяким все будет в порядке».

Стоя перед маленьким круглым зеркальцем, она расчесала рыжеватые волосы, заколола их на затылке, и теперь, наконец, у нее нашлось время выглянуть в окно.