Маленькая белая лошадка в серебряном свете луны - Элизабет Гоудж

Это была истинная любовь, и Мария об этом знала, и даже когда то, что сзади, болело так, что нельзя было даже сесть, ее чувства к мисс Гелиотроп нисколько не ослабевали. Теперь она уже была не ребенок, а юная леди тринадцати лет, и это было лучше всего.

С младенческих лет Мария умела распознавать хорошее. Она всегда хотела самого лучшего, и быстро узнавала его, даже когда, как в случае с мисс Гелиотроп, наружный вид шкатулки не обещал обилия золота внутри. Может быть, только она одна разглядела, как замечательна мисс Гелиотроп на самом деле, и поэтому, без сомнения, чувства мисс Гелиотроп к ней стали такими пылкими.

Так сказать, наружный вид шкатулки мисс Гелиотроп и впрямь был странноват, и это только доказывало, как глубоко умели проникать серебристые глаза Марии, если она так быстро разобралась в этом. Большинство людей, сталкиваясь с носом и манерой одеваться мисс Гелиотроп, останавливались на этом и дальше не шли. Нос у мисс Гелиотроп загибался наподобие орлиного клюва, и он был того невообразимо красноватого цвета, который у большинства людей рождает немедленные подозрения. Они думали, что она ест и пьет слишком много, и потому у нее такой красный нос, но на самом деле мисс Гелиотроп не могла есть почти ничего, потому что у нее было ужасное несварение желудка.

Именно оно, а не излишества, так разукрасило ей нос. Она никогда не жаловалась на свое несварение, она просто терпела его, и из-за того, что она никогда не жаловалась, никто, кроме Марии, так и не понял ее. Но даже Марии она никогда не упоминала о своем несварении, ибо она усвоила еще от своей матери, что истинная леди никогда и никому ничего не говорит о себе. Но страсть мисс Гелиотроп к мяте в конце концов позволила Марии добраться до сути вещей.

Нос, приносивший мисс Гелиотроп одно расстройство, занимал столько места на ее тощем бледном лице, что невозможно было разглядеть прекрасные незабудковые глаза и нежные дуги красивых темных бровей. Редкие седые волосы она скручивала в тугое кольцо вокруг головы, эта прическа шла ей, когда она впервые так причесалась в шестнадцать лет, но в шестьдесят она была не слишком подходящей.

Мисс Гелиотроп была высокой, тощей и сутулой, но ее худоба не замечалась, потому что одевалась она в старомодное платье с кринолином из фиолетового бомбазина и зимой и летом куталась в черную шаль, которую так затягивала на груди, что казалась даже пухлой. На улицу она всегда выходила с большим черным зонтом, надевая объемистое потрепанное черное пальто и громадную черную шляпу с фиолетовым перышком, а дома носила белоснежный чепец, отделанный черной бархатной тесьмой. Она всегда была в черных шелковых перчатках и носила с собой черный ридикюль, в котором был белый, без единого пятнышка, носовой платок, надушенный лавандой, очки и коробка с мятными пастилками, на шее у нее был золотой медальон размером с гусиное яйцо, а что в нем было, Мария не знала, потому что когда она спросила мисс Гелиотроп, что внутри медальона, та ей не ответила. Мисс Гелиотроп редко что запрещала своей возлюбленной Марии, когда то, что Мария хотела, не грозило погубить ее бессмертную душу, но она категорически отказалась открывать медальон. Это, как она сказала, касается только ее самой… У. Марии не было возможности заглянуть туда украдкой, потому что мисс Гелиотроп никогда не расставалась с медальоном, и даже ночью клала его под подушку. Да Мария и не собиралась заглядывать туда тайком, не такая она была девочка. Мария, несмотря на некоторую суетность и излишнее любопытство, обладала такими качествами, как гордость, смелость и утонченность, а мисс Гелиотроп была полна любви и терпения.

Трудно описать добродетели Виггинса… Вернее, невозможно, потому что у него их не было… Виггинс был жаден, самонадеян, вспыльчив, эгоистичен и ленив. Мария и мисс Гелиотроп считали, что он любит их беспредельно, потому что он всегда жался к их ногам, вежливо вилял хвостом, когда с ним заговаривали и даже иногда облизывал им лицо. Но все это было не от любви, а от того, что он знал — так будет лучше. Он сознавал, что все, что делает его жизнь приятной, исходит от мисс Гелиотроп и Марии — еда, всегда отличного качества, своевременно появляющаяся в его зеленой миске, к которой он был так привязан, зеленый кожаный ошейник, его щетка и расческа, приятно пахнущее мыло. Другие хозяйки, как он понял из бесед с собаками, которых встречал в парке, не всегда ставили удобство своих домашних животных на первое место… Но не его… Поэтому Виггинс смолоду сообразил, что надо снискать расположение Марии и мисс Гелиотроп, и оставаться с ними до тех пор, пока они будут заботиться о нем.

Но несмотря на то, что нравственные качества Виггинса оставляли желать лучшего, не надо думать, что он был бесполезным членом общества, ибо красота приносит радость всем, а красота Виггинса была такова, что описать ее можно только громоподобным трубным звуком слова «несравненный». Он был чистопородный кинг-чарльз спаниель. Шерстка его по всему телу была густого кремового цвета, гладкая и блестящая, и только на груди был необычайный каскад мягких завитков, напоминающих жабо на рубашке джентльмена. В то время не было модно обрубать спаниелям хвосты, и хвост Виггинса напоминал перья страуса. Он им очень гордился, и в ветреную погоду хвост всегда развевался как флаг, а иногда, когда солнце просвечивало сквозь его чудную шерстку, она так сияла, что нельзя было отвести глаз.

Только длинные шелковистые уши Виггинса и пятна над глазами были не кремовыми, а нежнейшего каштанового цвета. Глаза были карие, их подернутая влагой нежность завоевывала все сердца; владельцы этих сердец и не подозревали, что вся эта нежность направлена не на них, а на самого себя. Лапы его были покрыты длинной шерстью, как у геральдических зверей. Нос был длинный и аристократический, и дивные золотистые усы помогали ему держать ситуацию под контролем. Нос был черный, блестящий и холодный, а прелестный розовый язычок всегда был приятно влажным. Виггинс не был из тех нервных собак, которые позволяют себе иметь дрожащие усы, горячий нос и слюнявый язык.

Виггинс знал, что чрезмерные эмоции опасны для красоты, и никогда не позволял себе волноваться… Ну, может быть, немножко при виде еды. Хорошая еда вызывала в нем бурные чувства, и так силен был в нем восторг, так глубока благодарность тем добрым феям, которые от рождения наделили его хорошим пищеварением, потому что, сколько бы он ни объедался, это никак не отражалось на его исключительно великолепной фигуре… Обед, который он съел в гостинице в Эксетере действительно был прекрасен: отбивная, зелень и жареный картофель, конечно, были приготовлены для мисс Гелиотроп, но она не смогла с ними справиться… Его розовый язычок раздумчиво вылизывал золотистые усики. Если еда на Западе будет такой же хорошей, как в Эксетере, подумал он, можно будет спокойно и терпеливо переносить этот холодный туман и тряский экипаж.

Наступила полная тьма, и странный старый кучер слез с козел, ухмыльнулся им и зажег два старинных фонаря, висевших с обеих сторон. Но они давали не слишком много света, и в окна экипажа можно было разглядеть только колышущийся туман и круто обрывающиеся холмы, покрытые мокрым папоротником. Дорога становилась все уже и уже, так что папоротники с обеих сторон подступали прямо к экипажу, все ухабистей и ухабистей и все круче и круче, так что они то с трудом карабкались вверх, то с риском для жизни скользили вниз по какому-то ужасному крутому утесу.

В темноте мисс Гелиотроп не могла больше читать, а Мария разглядывать свои башмачки. Но они не ворчали, потому что Истинные Леди никогда не ворчат. Мария засунула руки в муфту, а мисс Гелиотроп спрятала свои под пальто, они сжали зубы и терпели.

Все трое, наверное из-за холода, впали в забытье и какую-то странную усталость, и поэтому страшно удивились, когда вдруг обнаружили, что экипаж остановился. Должно быть, между тем, как они потеряли сознание, а тем, когда они очнулись, прошло много времени, потому что вокруг все изменилось. Исчез туман и взошла луна, так что теперь они могли совершенно отчетливо разглядеть друг друга.

Грусть куда-то пропала, и сердца бились быстрее в предвкушении приключения. Мисс Гелиотроп и Мария, взволнованные, как малые дети, спустили каждая со своей стороны стекла экипажа и высунулись в окна, а Виггинс втиснулся рядом с Марией, как будто тоже мог высунуться в окно.

Покрытые папоротником холмы с обеих сторон исчезли, и их место заняли подступающие прямо к окнам экипажа стены, сложенные из красивого грубого серебристо-серого камня, и прямо перед ними, совершенно закрывая дорогу, оказался такой же камень.

«Может быть, мы сбились с пути?» — спросила мисс Гелиотроп.

«Тут в камне ворота!» — закричала Мария, которая высунулась в свое окно так далеко, что подверглась опасности свалиться в узкую щель между стеной и экипажем. — «Смотрите!»