Пейзаж с наводнением - Иосиф Бродский

Доклад для симпозиума

Предлагаю вам небольшой трактатоб автономности зрения. Зрение автономнов результате зависимости от объектавнимания, расположенного неизбежнововне; самое себя глаз никогда не видит.Сузившись, глаз уплывает закораблем, вспархивает вместе с птичкой с ветки,заволакивается облаком сновидений,как звезда; самое себя глаз никогда не видит.Уточним эту мысль и возьмем красавицу.В определенном возрасте вы рассматриваете красавиц,не надеясь покрыть их, без прикладногоинтереса. Невзирая на это, глаз,как невыключенный телевизорв опустевшей квартире, продолжает передаватьизображение. Спрашивается — чего ради?Далее — несколько тезисов из лекции о прекрасном.Зрение — средство приспособленьяорганизма к враждебной среде. Даже когда вы к нейполностью приспособились, среда эта остаетсяабсолютно враждебной. Враждебность среды растетпо мере в ней вашего пребыванья;и зрение обостряется. Прекрасное ничемуне угрожает. Прекрасное не таитопасности. Статуя Аполлонане кусается. Белая простынятоже. Вы кидаетесь за шуршавшей юбкойв поисках мрамора. Эстетическое чутьесуть слепок с инстинкта самосохраненьяи надежней, чем этика. Уродливое труднейпревратить в прекрасное, чем прекрасноеизуродовать. Требуется сапер,чтобы сделать опасное безопасным.Этим попыткам следует рукоплескать,оказывать всяческую поддержку.Но, отделившись от тела, глазскорей всего предпочтет поселиться где-нибудьв Италии, Голландии или в Швеции.

Примечания папоротника

Gedenke meiner,

fluestert der Staub.

По положению пешки догадываешься о короле.По полоске земли вдалеке — что находишься на корабле.По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке— что объявился преемник: студент? хирург?инженер? По названию станции — Одинбург —что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки.

В каждом из нас сидит крестьянин, специалистпо прогнозам погоды. Как то: осенний лист,падая вниз лицом, сулит недород. Оракулне лучше, когда в жилище входит закон в плаще:ваши дни сочтены — судьею или вообщеу вас их, что называется, кот наплакал.

Что-что, а примет у нас природа не отберет.Херувим — тот может не знать, где у него перед,где зад. Не то человек. Человеку всюдумнится та перспектива, в которой онпропадает из виду. И если он слышит звон,то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.

Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке,пляска розовых цифр в троллейбусном номерке,плюс эффект штукатурки в комнате Валтасараподтверждают лишь то, что у судьбы, увы,вариантов меньше, чем жертв; что выскорей всего кончите именно как сказала

цыганка вашей соседке, брату, сестре, женеприятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине,в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе,настолько она оглушительна; некий антиобстрел.Впрочем, все это значит просто, что постарел,что червяк устал извиваться в клюве.

Пыль садится на вещи летом, как снег зимой.В этом — заслуга поверхности, плоскости. В ней самойесть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Илипросто к небытию. И, сродни строке,«не забывай меня» шепчет пыль рукес тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли.

По силе презренья догадываешься: новые времена.По сверканью звезды — что жалость отмененакак уступка энергии низкой температурелибо как указанье, что самому поравыключить лампу; что скрип перав тишине по бумаге — бесстрашье в миниатюре.

Внемлите же этим речам, как пению червяка,а не как музыке сфер, рассчитанной на века.Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучьяпесня. Того, что грядет, не остановить двернымзамком. Но дурное не может произойти с дурнымчеловеком, и страх тавтологии — гарантия благополучья.

Памяти Геннадия Шмакова

Извини за молчанье. Теперьровно год, как ты нам в киловаттахвыдал статус курей слеповатыхи глухих — в децибелах — тетерь.

Видно, глаз чтит великую сушь,плюс от ходиков слух заложило:умерев, как на взгляд старожила —пассажир, ты теперь вездесущ.

Может статься, тебе, хвастуну,резонеру, сверчку, черноусу,ощущавшему даже странукак безадресность, это по вкусу.

Коли так, гедонист, латинист,в дебрях северных мерзнувший эллин,жизнь свою, как исписанный лист,в пламя бросивший, — будь беспределен,

повсеместен, почти уловиммыслью вслух, как иной небожитель.Не сказать «херувим, серафим»,но — трехмерных пространств нарушитель.

Знать теперь, недоступный уздетяготенья, вращению блюдеци голов, ты взаправду везде,гастроном, критикан, себялюбец.

Значит, воздуха каждый глоток,тучка рваная, жиденький ельник,это — ты, однокашник, годок,брат молочный, наперсник, подельник.

Может статься, ты вправду целейв пляске атомов, в свалке молекул,углерода, кристаллов, солей,чем когда от страстей кукарекал.

Может, вправду, как пел твой собрат,сентименты сильней без вместилищ,и постскриптум махровей стократ,чем цветы театральных училищ.

Впрочем, вряд ли. Изнанка вещейкак защита от мины капризнойсолоней атлантических щей,и не слаще от сходства с отчизной.

Но, как знавший чернильную спесь,ты оттуда простишь этот храбрыйперевод твоих лядвий на смесьастрономии с абракадаброй.

Сотрапезник, ровесник, двойник,молний с бисером щедрый метатель,лучших строк поводырь, проводникпросвещения, лучший читатель!

Нищий барин, исчадье кулис,бич гостиных, паша оттоманки,обнажившихся рощ кипарис,пьяный пеньем великой гречанки,

— окликать тебя бестолку. Ты,выжав сам все, что мог, из потери,безразличен к фальцету тщеты,и когда тебя ищут в партере,

ты бредешь, как тот дождь, стороной,вьешься вверх струйкой пара над кофе,треплешь парк, набегаешь волнойна песок где-нибудь в Петергофе.

Не впервой! так разводят кругив эмпиреях, как в недрах колодца.Став ничем, человек — вопрекипесне хора — во всем остается.

Ты теперь на все руки мастак —бунта листьев, падения хунты —часть всего, заурядный тик-так;проще — топливо каждой секунды.

Ты теперь, в худшем случае, пыль,свою выше ценящая небыль,чем салфетки, блюдущие стильтвердой мебели; мы эта мебель.

Длинный путь от Уральской грядыс прибауткою «вольному — воля»до разреженной внешней среды,максимально — магнитного поля!

Знать, ничто уже, цепью гремякак причины и следствия звенья,не грозит тебе там, окромязнаменитого нами забвенья.

Облака

О, облакаБалтики летом!Лучше вас в мире этомя не видел пока.

Может, и в тойвы жизни клубитесь— конь или витязь,реже — святой.

Только Господьвас видит с изнанки —точно из нанкирыхлую плоть.

То-то же я,страхами крепок,вижу в вас слепокс небытия,

с жизни иной.Путь над гранитом,над знаменитыммелкой волной

морем держа,вы — изваяньясуществованьябез рубежа.

Холм или храм,профиль Толстого,Рим, холостогологова хлам,

тающий воск,Старая Вена,одновременноайсберг и мозг,

райский анфас —ах, кроме ветранет геометрав мире для вас!

В вас, кучевых,перистых, беглых,радость оседлыхи кочевых.

В вас мне яснарваность, бессвязность,сумма и разностьречи и сна.

Это от вася научилсяверить не в числа —в чистый отказ

от правотывеса и мерыв пользу химерыи лепоты!

Вами творимостров, чей образбольше, чем глобус,тесный двоим.

Ваши дворцы —местности счастьяплюс самовластьясердца творцы.

Пенный каскадангелов, бальныхплатьев, крахмальныхкрах баррикад,

брак мотылькаи гималаев,альп, разгуляев —о, облака,

в чутком грехунебе ничейномБалтики — чей там,там, наверху,

внемлет призывваша обитель?Кто ваш строитель,кто ваш Сизиф?

Кто там, вовне,дав вам обличья,звук из величьявычел, зане

чудо всегдаваше беззвучно.Оптом, поштучноваши стада

движутся безшума, как в играхдвижутся, выбравтех, кто исчез

в горней глушивместо предела.Вы — легче тела,легче души.

«Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос…»