Пейзаж с наводнением - Иосиф Бродский

Fin de Siecle[1]

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.Это, боюсь, не вопрос чутья.Скорее — влиянье небытия

на бытие. Охотника, так сказать, на дичь —будь то сердечная мышца или кирпич.Мы слышим, как свищет бич,

пытаясь припомнить отчества тех, кто нас любил,барахтаясь в скользких руках лепил.Мир больше не тот, что был

прежде, когда в нем царили страх, абажур, фокстрот,кушетка и комбинация, соль острот.Кто думал, что их сотрет,

как резинкой с бумаги усилья карандаша,время? Никто, ни одна душа.Однако время, шурша,

сделало именно это. Поди его упрекни.Теперь повсюду антенны, подростки, пнивместо деревьев. Ни

в кафе не встретить сподвижника, раздавленного судьбой,ни в баре уставшего пробовать возвыситься над собойангела в голубой

юбке и кофточке. Всюду полно людей,стоящих то плотной толпой, то в виде очередей;тиран уже не злодей,

но посредственность. Также автомобильбольше не роскошь, но способ выбить пыльиз улицы, где костыль

инвалида, поди, навсегда умолк;и ребенок считает, что серый волкстрашней, чем пехотный полк.

И как-то тянет все чаще прикладывать носовойк органу зрения, занятому листвой,принимая на свой

счет возникающий в ней пробел,глаголы в прошедшем времени, букву «л»,арию, что пропел

голос кукушки. Теперь он звучит грубей,чем тот же Каварадосси — примерно как «хоть убей»или «больше не пей» —

и рука выпускает пустой графин.Однако в дверях не священник и не раввин,но эра по кличке фин —

де-сьекль. Модно все черное: сорочка, чулки, белье.Когда в результате вы все это с неестаскиваете, жилье

озаряется светом примерно в тридцать ватт,но с уст вместо радостного «виват!»срывается «виноват».

Новые времена! Печальные времена!Вещи в витринах, носящие собственные имена,делятся ими на

те, которыми вы в состоянии пользоваться, и те,которые, по собственной темноте,вы приравниваете к мечте

человечества — в сущности, от негодругого ждать не приходится — о нео —душевленности холуя и о

вообще анонимности. Это, увы, итогразмножения, чей истокне брюки и не Восток,

но электричество. Век на исходе. Бегвремени требует жертвы, развалины. Баальбекего не устраивает; человек

тоже. Подай ему чувства, мысли, плюсвоспоминания. Таков аппетит и вкусвремени. Не тороплюсь,

но подаю. Я не трус; я готов быть предметом изпрошлого, если таков капризвремени, сверху вниз

смотрящего — или через плечо —на свою добычу, на то, что ещешевелится и горячо

наощупь. Я готов, чтоб меня пескомзанесло и чтоб на меня пешкомпутешествующий глазком

объектива не посмотрел и неисполнился сильных чувств. По мне,движущееся вовне

время не стоит внимания. Движущееся назадстоит, или стоит, как иной фасад,смахивая то на сад,

то на партию в шахматы. Век был, в конце концов,неплох. Разве что мертвецовв избытке — но и жильцов,

исключая автора данных строк,тоже хоть отбавляй, и впроквпору, давая срок,

мариновать или сбивать их в сырв камерной версии черных дыр,в космосе. Либо — самый мир

сфотографировать и размножить — шестьна девять, что исключает лесть —чтоб им после не лезть

впопыхах друг на дружку, как штабель дров.Под аккомпанемент авиакатастроф,век кончается; Проф.

бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земнойатмосферы, что объясняет зной,а не как из одной

точки попасть туда, где к составу тучпримешиваются наши «спаси», «не мучь»,«прости», вынуждая луч

разменивать его золото на серебро.Но век, собирая свое добро,расценивает как ретро

и это. На полюсе лает лайка и реет флаг.На западе глядят на Восток в кулак,видят забор, барак,

в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук,птицы вспархивают и летят на юг,где есть арык, урюк,

пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.Но, присматриваясь к чужим чертам,ясно, что там и там

главное сходство между простым пятноми, скажем, классическим полотномв том, что вы их в одном

экземпляре не встретите. Природа, как бард вчера —копирку, как мысль чела —букву, как рой — пчела,

искренне ценит принцип массовости, тираж,страшась исключительности, пропажэнергии, лучший страж

каковой есть распущенность. Пространство заселено.Трению времени о него вольноусиливаться сколько влезет. Но

ваше веко смыкается. Только одни моряневозмутимо синеют, издали говорято слово «заря», то — «зря».

И, услышавши это, хочется бросить рытьземлю, сесть на пароход и плыть,и плыть — не с целью открыть

остров или растенье, прелесть иных широт,новые организмы, но ровно наоборот;главным образом — рот.

Ландсвер-Канал, Берлин

Канал, в котором утопили РозуЛ., как погашенную папиросу,практически почти зарос.С тех пор осыпалось так много роз,что нелегко ошеломить туриста.Стена — бетонная предтеча Кристо —бежит из города к теленку и коровечерез поля отмытой цвета крови;дымит сигарой предприятье.И чужестранец задирает платьетуземной женщине — не как Завоеватель,а как придирчивый ваятель,готовящийся обнажитьту статую, которой дольше жить,чем отражению в канале,в котором Розу доканали.

«Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне…»

Сюзанне Мартин

Пчелы не улетели, всадник не ускакал. В кофейне«Яникулум» новое кодло болтает на прежней фене.Тая в стакане, лед позволяет дваждывступить в ту же самую воду, не утоляя жажды.

Восемь лет пронеслось. Вспыхивали, затухаливойны, рушились семьи, в газетах мелькали хари,падали аэропланы, и диктор вздыхал «о Боже».Белье еще можно выстирать, но не разгладить кожи

даже пылкой ладонью. Солнце над зимним Римомборется врукопашную с сизым дымом;пахнет жженым листом, и блещет фонтан, как орден,выданный за бесцельность выстрелу пушки в полдень.

Вещи затвердевают, чтоб в памяти их не сдвинутьс места; но в перспективе возникнуть трудней, чем сгинутьв ней, выходящей из города, переходящей в годыв погоне за чистым временем, без счастья и терракоты.

Жизнь без нас, дорогая, мыслима — для чего исуществуют пейзажи, бар, холмы, кучевоеоблако в чистом небе над полем того сраженья,где статуи стынут, празднуя победу телосложенья.

Доклад для симпозиума

Предлагаю вам небольшой трактатоб автономности зрения. Зрение автономнов результате зависимости от объектавнимания, расположенного неизбежнововне; самое себя глаз никогда не видит.Сузившись, глаз уплывает закораблем, вспархивает вместе с птичкой с ветки,заволакивается облаком сновидений,как звезда; самое себя глаз никогда не видит.Уточним эту мысль и возьмем красавицу.В определенном возрасте вы рассматриваете красавиц,не надеясь покрыть их, без прикладногоинтереса. Невзирая на это, глаз,как невыключенный телевизорв опустевшей квартире, продолжает передаватьизображение. Спрашивается — чего ради?Далее — несколько тезисов из лекции о прекрасном.Зрение — средство приспособленьяорганизма к враждебной среде. Даже когда вы к нейполностью приспособились, среда эта остаетсяабсолютно враждебной. Враждебность среды растетпо мере в ней вашего пребыванья;и зрение обостряется. Прекрасное ничемуне угрожает. Прекрасное не таитопасности. Статуя Аполлонане кусается. Белая простынятоже. Вы кидаетесь за шуршавшей юбкойв поисках мрамора. Эстетическое чутьесуть слепок с инстинкта самосохраненьяи надежней, чем этика. Уродливое труднейпревратить в прекрасное, чем прекрасноеизуродовать. Требуется сапер,чтобы сделать опасное безопасным.Этим попыткам следует рукоплескать,оказывать всяческую поддержку.Но, отделившись от тела, глазскорей всего предпочтет поселиться где-нибудьв Италии, Голландии или в Швеции.

Примечания папоротника