Картинки дипломатической жизни. Воспоминания сотрудника миссии Российской империи в Вашингтоне, Брюсселе и Лондоне - Петр Сергеевич Боткин

нашей миссии в Вашингтоне.

К удивлению моему, никаких препятствий я не встретил. Меня выслушали более или менее равнодушно: место в Вашингтоне действительно было свободное и никто, по-видимому, на него не зарился.

Один из моих начальников, когда я откровенно выказал ему свое желание, взглянул на меня бледными глазами и произнес: «Подумали ли вы, что вам предстоит вскоре получить штатное место в центральном ведомстве?» Другой, очевидно принимая к сердцу мою судьбу, захотел дать мне добрый совет: «Подождите, не торопитесь. В скором времени освободится пост второго секретаря в Берне. Быть может, вам удастся получить это назначение. Берн – скучное место, но все же в центре Европы, а не на краю света, как Вашингтон».

Странно, как у нас не любят отдаленных постов. Америку особенно избегают… «Помилуйте, говорят, ведь оттуда письма в Россию приходят только через три недели!»… Кроме того, Америки боялись из-за дороговизны жизни. Есть и еще одно соображение чисто служебного характера, которое так рельефно высказал один мой приятель-чиновник: «Ехать в Америку – ведь это все равно что добровольно отправляться на тот свет. Кто раз туда попал – крышка! Оттуда не выберетесь, голубчик мой. Пиши пропало. Забудут!»…

Департамент дал мне «прощальный» обед у Кюба. Против обыкновения, обед был оживленный, потому что высшее начальство отсутствовало. Собрались только свои, то есть ближайшие сотрудники по службе – весь мой Ближний Восток и кое-кто из Дальнего.

Старший из всех нас Гартвиг, милейший, симпатичнейший Николай Генрихович. Он был особенно в ударе в этот вечер. Когда начались тосты и все мы были более или менее весело настроены, Гартвиг спросил бумаги и карандаш. Подложив тарелку под лист бумаги, он стал быстро что-то записывать.

– Что это? – спросил кто-то. – Стихотворение?

– Да, экспромт – «Напутствие Боткину» – слушайте:

Уж нет в столе турецком трио,Наш Боткин едет в Вашингтон,Кто ныне даст нам камертонВинта у Никонова с брио?……………………………………………………………………………………………………Да, Боткин, смех твой и весельеОтрадой были в дни невзгод…Дай Бог, чтоб ты и в новосельеНе знал ни горя, ни забот.……………………………………………………………………………………………………

Пропускаю куплеты более интимного характера.

Бокал шипучий поднимая,Желаем здравья, доброго пути,Тебя сердечно обнимая,Воскликнем радостно: прости, люби.……………………………………………………………………………………………………

Долго мы еще в этот вечер пировали…

Дней через десять я садился в Гавре на французский трансатлантический пароход «Gascogne».

Добрый старик Боголюбов, наш знаменитый маринист, проживавший тогда в Гавре, пришел меня проводить.

Обнимая меня, он сказал: «Прощаюсь с одним человеком, а поздороваюсь, когда вернетесь, с другим».

– Как так? – спросил я.

– Да очень просто. Кто едет в Америку, перерабатывается там на американский лад. Я еще не видел человека, побывавшего в Америке, который не носил бы на себе заморского отпечатка. Жизнь в Америке так или иначе отражается на нашем брате, европейце…

Когда «Gascogne», разобщившись с берегом, стала медленно, плавно и бесшумно двигаться вдоль мола, я вдруг почувствовал себя отрезанным от старой Европы, и мне сделалось до нельзя жутко, болезненно тоскливо, точно в самом деле во мне что-то оборвалось.

На самом конце мола я увидел Боголюбова. Он сидел на скамейке в обычной своей позе, заложив ногу на ногу, и делал набросок с моего парохода, выходящего в море. Он мне его потом прислал в Америку. В ту минуту мне страшно хотелось перескочить с парохода, подсесть к старому другу, хорошенько наболтаться и весело провести вечер на старой земле, но «Gascogne», усиливая ход, все отдалялась дальше и быстрее от земли. Скоро от Европы осталась только узкая полоска на горизонте, а впереди на бесконечном небосклоне, где, казалось, море сливается с небом, что-то неведомое, сильное влекло и манило меня в новый мир.

Перевернулась последняя страница первого тома моей жизни – я стоял перед неразрезанной книгой второго тома.

Серенький человек

Он сам себя так называл. Строго говоря, такого выражения нет в Толковом словаре Владимира Даля, но оно существует в разговорном языке.

Серенький человек – означает заурядный, простой человек, не выделяющийся из серой будничной массы… Даль говорит о сером волке, о сером зайце, серяке, о сером, простом, грубом мыле, о сером мужичке… Но не одни только волки, зайцы и мужички бывают серые.

Серые люди среди нас кишмя кишат… Серенькими людьми мир держится, но жизнь их незаметна, как жизнь муравьев в муравьиной куче.

Иногда серенький человек выскакивает наружу из общей массы, но не всегда себе на радость.

Как звали моего серенького человека? Не все ли равно? – Петров, Иванов, Сидоров… Назову его Андреевым.

Бывает так во время странствий – проснешься и не знаешь где… Это случилось со мной после первой ночи в Вашингтоне. Я провел 6 дней на море, привык просыпаться утром в моей каюте и покачиваться на койке, а тут вдруг – твердая почва, комната, большая постель… Где я? И тут мне вернулся разум – я в посольстве, приехал вчера вечером. Добрейший посланник Кирилл Васильевич Струве меня встретил, обласкал как родного, пригласил остановиться у него… Мне тут хорошо, уютно, совсем как дома… Лежу в полузабытьи на мягкой кровати и наслаждаюсь музыкой. Кто-то в зале играет на рояле, играет прелюдии и фуги Баха, и как играет!.. Чтобы так с утра упражняться над Себастьяном Бахом, нужно быть заправским музыкантом… Кто бы это мог быть?.. Посланник – вдовец, живет один в посольстве, он не музыкант; его четыре дочери воспитываются в Петербурге…

Камердинер принес мне утренний чай.

– Кто играет так хорошо? – спрашиваю.

– Мистер Андреев.

Мне эта фамилия ничего не говорит. Андреев. Мало ли Андреевых на свете?..

В назначенный час являюсь к моему начальнику в кабинет.

– Ну вот, – говорит добрейший Кирилл Васильевич, – я вас теперь проведу в канцелярию… Вы познакомитесь с Андреевым.

– Кто такой Андреев?

– Андреев… ах, какой музыкант!.. Он попал сюда фуксом. Его прислали из Петербурга для ревизии консульств, а в это время при мне никого не было… вы еще не были назначены, а 1-й секретарь был командирован в Нью-Йорк управлять консульством. Вот я и задержал его у себя с согласия министерства. Здесь он в большом ходу. Его приглашают, наслаждаются его игрой… действительно пианист изумительный…

В канцелярии я нашел маленького человечка лет сорока, довольно невзрачного на вид, мешковатого, с круглой плешивой головой и длинными редкими усами, торчащими, как у морского котика, – Андреев.

Познакомились. У Андреева было приятное выражение лица, доброе и робкое.

– Ваш приезд для меня тяжелый удар, – сказал он мне полушутя-полусерьезно. Мне придется уехать, вернуться в министерство и засесть за бухгалтерию, скучную, одуряющую, механическую работу…

– Мне надо было потонуть в океане?

– И это бы не помогло, – продолжал он тем же тоном. – Прислали бы другого секретаря. Дни мои во всяком случае были сочтены. Я ведь здесь только временно, мое место в счетном отделении, в верхнем этаже Министерства иностранных дел.

– Да ведь вы же не прикованы к вашему месту.