Тетрадь Катерины Суворовой - Линор Горалик

от качелей до дома далеко, а ей все видно, как мы с тобой в детской стоим у окна аж на третьем этаже и ей машем. Очень мне полегчало, дурочке. Зоя бы тебе так понравилась, мой дорогой. Она ведь на педагога у нас училась, на учителя ИЗО. Мечтала в детях эстетическое чувство развивать. Съели ее, наверное.

+

<Бурое пятно на листе обведено и аккуратно зачеркнуто несколькими штрихами крест-накрест.> Господи, колотится все. Успокойся, успокойся, успокойся. Господи Всевышний, Всеблагой, посмотри, пожалуйста, на меня, дурочку, и дай мне ясности в мыслях и в сердце, если можно. Ведь и не случилось же ничего, а просто я идиотка, на пустом месте устроила позор и ужас. Маленький мой, звереночек мой дорогой, ты не смотри, что я в таком состоянии, и, главное, не пугайся, пожалуйста, сейчас я в себя приду, ничего, ровным счетом ничего не случилось же. Вот сейчас я встану, в чайник воды наберу, чайник поставлю, заварку свежую сделаю, чаю себе налью, сахару положу, снова сяду, чаю отхлебну и расскажу тебе все, чтобы ты не думал, будто ужасное что-нибудь произошло.

Вот я тут, с чаем и подуспокоилась, и руки уже не так дрожат, а то чайник двумя руками держать пришлось. И чай так пахнет хорошо, и Господь смилостивился надо мной – в груди у меня больше не колотится, только стыдно, стыдно, стыдно, очень стыдно и страшно. Так что было? Я поехала за кормом для нашей Марфы на птичий этот ужасный рынок и конспирироваться не стала: ну что, что им до меня, ну на кого я их этой поездкой наведу? Дура, дура, дура. А только очень тошно мне было при мысли опять там оказаться, очень нехорошо. Решила – быстро-быстро выйду, прыг в трамвай – и я там, пробегу с закрытыми глазами прямо к рыбному мужику, хвать корм – и бегом назад, прыг в трамвай – и я снова около дома, забегу за молоком и домой. Захлопну дверь – и все позади, я одна, я с тобой. А корма куплю побольше, и даже денежку отсчитала без сдачи и зажала в кулаке, чтобы сунуть, и взять две банки сразу, и убежать. В домашней кофте под пальто поехала, в домашней юбке, чтобы поскорей, поскорей все позади было. Это я оправдываюсь перед тобой, мой котенок, оправдываюсь – а оправдываться нет смысла, ничего мои оправдания изменить не смогут. И так все шло хорошо, так замечательно! И трамвай – сразу, и я – прыг, и из него – прыг, и рыбного мужика нашла за две секунды, а чтобы не слышать писк, визг, тявк, поставила себе в голове Малера громко-громко. И банки стояли прямо на виду, и я ему деньги сунула и банки схватила, и побежала-побежала, и вырвалась оттуда и снова трамвай – сразу! Мне казалось, от меня этим горем собачьим и хомячьим теперь пахнет на весь трамвай, и когда я вырвалась – честное слово, стояла минуты две около восемнадцатого дома, просто стояла с этими банками в авоське и проветривалась <подчеркнуто дважды>, идиотка. Аж глаза закрыла. А когда открыла – повернулась налево, хрен с ним, думаю, с этим молоком, домой, домой, домой, к тебе, сделала шаг – и увидела его. Я не знаю, как сказать, мой дорогой. У меня сердце затряслось. Не понимаю, как он адрес узнал, – видно, по старому ходил или звонил туда, а там ему Виктор сказал. И чем он рисковал – страшно подумать мне, – а с другой стороны, наверное, давно знают они о нем все, твари такие (прости меня, мой котеночек). Я дернулась земной поклон ему отвесить, да вовремя поняла, что мы на улице, а в глазах у меня слезы стоят и вот-вот потекут. И тут он говорит мне: «Катя, как вы?» А я ему говорю: «Отец Сергий, уходите, опасно». А он улыбается мне и опять: «Катя, как вы?» И тут я, идиотка, развернулась бежать, бежать от него, как кролик жахнутый, и ногой за ногу зацепилась, и грохнулась лицом вниз <подчеркнуто>. Господи, какой стыд и ужас, ужас, ужас!!! Какой стыд, стыд, стыд!! Маленький мой, козлик мой, золотой мой ослик, не могу я тебе это пересказывать, рука у меня дрожит и слезы душат, вот опять я плачу от этого стыда. Жопой вверх, мордой вниз… Левую руку до крови поранила. Поднял он меня. Я слова не сказала, только побежала прочь, авоська по ногам бьет, да еще и не домой побежала, чтобы он за мной не пошел и квартиру не нашел (ну что за дура!!!), а к восемнадцатому и за стенку, где дикие огурцы растут. И стояла там минут десять, задыхалась, думала: ушел или не ушел? Ушел.

+

Господи, как теперь страшно за него, как страшно.

+

Когда Господь хочет что-нибудь сказать тебе, Он говорит громко. И я думаю, думаю, думаю бесконечно, что Он сказал мне, мой котенок, что Он сказал мне этой встречей, этим явлением удивительного, прекрасного человека мне, и нет у меня никакого ответа, кроме одного: «Катерина, маленькая жалкая дура, жалкая маленькая дура, милость Моя безбрежна, и величие Мое во всем». Вдруг мир мой, наш с тобой запертый со всех сторон мирок, показался мне со спичечную головку, мой дорогой, и таким огромным стало мое сердце, и я не могу, не могу, я вторую ночь плачу от чего? От благодарности отцу Сергию, – да, конечно, от благодарности за бесстрашие его и за то, что он помнит меня, что ему есть дело до Катерины, чтó он, не зная того, сделал своим приходом для меня. Ведь я не одна теперь, мы не одни теперь, мой дорогой. Никогда мы не были одни, всегда был с нами Господь, а теперь – теперь я знаю, что люди, люди и человек, от тоски по которым сердце мое разрывается, – и они с нами. Ты не представляешь себе, сколько раз мне мечталось, как я вхожу в эту крошечную, набитую людьми квартирку и привожу тебя, ввожу тебя за руку, и начинается совсем другая твоя жизнь, жизнь среди верующих, все понимающих людей, своих людей… Знал бы ты, как я горюю, что ты лишен этого! Но он пришел к нам, отец Сергий, и я как будто… Как будто он увидал, узнал и тебя, и теперь он есть <подчеркнуто> у тебя, как он снова есть у меня. Ты не один, ты не один, ты не один – и я не одна. Но это не