Тетрадь Катерины Суворовой - Линор Горалик

как перст надо быть, чтобы на такое решение право иметь… Прости меня, мой маленький, не надо бы мне с тобой об этом говорить, но только я себе обещала: с тобой – честно обо всем или лучше ни о чем. В очень черном месте я была, мой дорогой. А сегодня вдруг почувствовала голод, впервые за все дни, и поняла, что ела только остатки печенья и кое-как делала чай и что кончилось все, даже сахар. Нашла засохшую булку на столике, порезала ее и притворилась, что это сухари, поела их с пустым чаем и почувствовала, что я жива. Смотрела на свою руку и думала: вот рука, прекрасная, живая человеческая рука. Смогла сходить в гастроном, купила молока, кильку в томате, хлеб и все съела, литр молока выпила, даже почти весь хлеб съела. Теперь страшно хочется спать, так переела, и я посплю сейчас, но мне важно сказать тебе: я здесь, я здесь, я здесь, мой маленький белек, мой сусличек, мой дорогой мальчик, я здесь, я здесь, я здесь.

+

А и есть у нас государыня золотая рыбка! Имя ей Марфа, она толста и прекрасна, и я устроила ей дом в трехлитровой банке из-под соленых огурцов. Какая же она у нас красавица и какая умница: постучишь по банке – подплывает, смотрит и открывает ротик, и я даю ей крошку корма, и она ее тут же съедает. Час мы с ней, наверное, просидели, она да я, и так хорошо поговорили! Как же я рада, мой дорогой, но не могу не сказать тебе: ничего страшнее птичьего рынка я с некоторого момента не видела. Через пять минут я стала только что не с закрытыми глазами метаться по нему и спрашивать: «Где рыбки? Где рыбки?» Ну, меня и толкнули к рыбкам, и я ткнула в первую попавшуюся: эту, говорю, эту, лишь бы уйти оттуда поскорее. Бежала домой с пакетиком и повторяла: «Лишь бы нормальная, лишь бы нормальная!» – даже не посмотрела там на нашу Марфу, такое ужасное место. А Марфа наша оказалась красавица громадная. Девочка, государыня наша.

+

Ты придаешь мне храбрости и сил, мой маленький тюлененок. Я сходила в кино! Ну что им за дело, хожу ли я в кино, даже если они и вправду приставлены ко мне? Ни на кого же я их так не выведу, никого не подведу. А сходила я, потому что подумала, как нам с тобой хорошо будет про кино поговорить. Пошла к 11 часам, шел какой-то латышский фильм и еще один, «Шурочка», в кассе сказали – по «Поединку» Куприна. Я, конечно, на него и пошла. Куприн! Наш с бабушкой Куприн! Вот нам с тобой повезло! Решила, что гулять так гулять, и купила нам с тобой бутербродик с копченой колбаской в буфете пополам, и успела все тебе показать: и люстру, и лестницу, и фотографии, и как ряды считать, и что, когда кресло откидываешь, его придержать двумя руками надо, а потом садиться. И почти одни мы были в зале, так что кино как будто для нас показывали. Роскошь! А про сам фильм – я смотрела, смотрела, и глаза у меня на лоб лезли, и я тебе все твердила, пока мы домой бежали: «Дома поговорим, дома поговорим!» – а забежали – аж запыхались, и я говорю тебе: «Я не понимаю, как они его показывают!» Не понимаю, как они его смотрели, не понимаю, как его вообще сейчас можно смотреть, весь «Поединок» иначе открылся мне. Это же кино про честь! Честь, собственную гордость одного человека посреди свинства, свинства, общего свинства и подлости, а они думают, наверное, что если это при царе было, то это какая-то другая честь и другое свинство, а оно то же самое. И свинство побеждает у Куприна, подлость побеждает… Сели мы с тобой, я даже чаю не сделала и все тебе объясняла, объясняла, по комнате ходила, руками махала как дура, но я знаю – ты понял. Маленький мой, что же мне делать, чтобы ты не жил посреди свинства, посреди подлости? Ничего, ничего, ничего я сделать не могу! Ни-че-го! Это душит меня, душит. Но вот мы говорили вчера: живи в душе своей, живи в Вере своей, живи так, чтобы вся эта душная подлость твоей подлостью не была, – насколько только сможешь. Бедный, бедный, бедный мой малыш.

+

Почти каждый день я заходила к тете Симе, а сегодня в дверь стучат! Я открыла, а она стоит, с ноги на ногу переминается и в пол смотрит. Я говорю: «Здравствуйте, тетя Сима!» Она буркнула: «Молока и булку», – и убежала. Вот радость! Весь день хожу, как будто в лотерею выиграла. Принесла ей молока и булку, постучалась тихонько и оставила под дверью, чтобы ее не смущать. Хороший день, мой козлик.

+

Принесла пельменей пачку и вдруг вспомнила Зою, Зою Смехаловскую, я тебе рассказывала про нее, красавица близорукая, которая говорила: «Нет, опять сидеть в кино без очков и опять объяснять, что я не Смеха́ловская, а Смехало́вская? Уж лучше я с этим ухажером останусь, он хоть и козел, а и в очках меня видел, и к фамилии привык…» Так и вышла замуж за своего козла. Ну, не важно сейчас, а важно, что я заходила к ним в общагу, а Зойка прямо из пачки вываливала пельмени на сковородку и жарила, – и я ела, и вкусно было! Мы-то всегда сначала варили с мамой, а потом обжаривали, я себе даже не представляю, как можно пожарить замороженный пельмень! Ну и решила: надо же нам с тобой попробовать? Так вот, попробовала и вспомнила, за что соседки Зойку ругали: масла много уходит, конечно, и долговато: «Зойка! Жрать хочется!» Но вкусно, вкуснее, кажется, даже, чем вареные обжаривать. Но ты помни: масло все время надо по чуть-чуть подливать. Зато кастрюлю мыть не приходится! И еще потом весь вечер думала про Зойку, какая красивая она была и хорошая, а если бы не была близорукой – не вышла бы замуж за козла, наверное. Что-то ужасное есть в этой истории, да, дорогой? Что-то ужасное и очень большое, чего быть не должно. И все думаю об этом, не могу остановиться. Пошла и слепила в нашем с тобой саду качели и посадила на них Зою, прекрасную и кудрявую, маленькую, в красном сарафане ее любимом (а она шить умела; бывало, согнется в три погибели и шьет до ночи, пол-общаги обшивала, мне пальто один раз мамино ушила), – и без очков, а