Тетрадь Катерины Суворовой - Линор Горалик

у меня в голове было, что ТАМ – это как чудовищное кино, что все, что ТАМ, существует только ТАМ, и когда ты вырываешься оттуда, все, что ТАМ, ТАМ же и остается. А тут – словно гной вырвался из нарыва и потек по нашей жизни… Ничего, ничего, ничего. Мы вычтем его из нашего существования, мой заинька. Я зверь малый, незаметный, и он меня уже не узнал. Завтра с раннего утра я начну следить за ним и все его пути записывать и зарисовывать. А когда закончу, будем мы снова жить так, как будто его нет, нет, нет.

+

Господи Всевышний, вот я пришла к Тебе просить – и я прошу ума, много-много ума. Ума, чтобы я хорошо все придумала, ничего не упустила, и чтобы я была как маленький мух, чтобы ему от меня было не укрыться. И спасибо, спасибо, спасибо Тебе за бесстрашие мое: все, все мои страхи оставили меня, я знаю, что Ты растянешь надо мной покров чудесный и никто меня не увидит, ни он и ни они. Не могу заснуть – так я жду утра.

И еще – все время думаю: будь я одна на белом свете, я бы сейчас, забившись под кровать, в ужасе выла, как животное бы выла от страха. Но я не одна, мы с тобой вдвоем, мой маленький кот, мой дельфиненок. Куда угодно я отправлюсь, зная, что потом я сюда, к тебе вернусь, к нашей лампе, к нашему чаю, к нашему миру из зеленого пластилина. Вот тебе поручение: я буду уходить, а ты лепи птичек. А потом мы с тобой из веточек наделаем столбов, а на подоконнике леска есть, сделаем провода, и будут у нас на проводах птички петь. Я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя. Я люблю тебя.

+

Нет, спать не смогла. Подготовила карту. Три вещи надо помнить:

1. Почти всюду для него наверняка ходит жена, все жена. Мне будет не так уж трудно.

2. Я не буду садиться с ним в трамвай и ехать в трамвае. Когда я думаю об этом, воздух становится черным и у меня как будто мертвеют глаза (я не знаю, как объяснить тебе это, и не хочу объяснять), но я должна сказать это себе: он едет ТУДА, он каждый день едет ТУДА. Это не касается меня.

3. То есть может получиться, что он выходит из дома, идет на трамвай, возвращается с трамвая, идет домой. Мне просто надо убедиться в этом, вот и все. Вот и все.

Сейчас 6:30, можно чаю выпить, поесть печенья и идти. Холод только собачий. Я просто хочу убедиться, что он садится в трамвай, едет ТУДА. Тогда весь день его нет здесь, и это полпобеды. Завтра суббота, завтра работы будет побольше. Но я вооружена, у меня мамины ковровые стельки в сапогах, мамина вязаная кофта, красная ручка в кармане. 2–3 недели – и мы в безопасности. Я не отдам ему нашу жизнь, мой малыш.

+

С ним была девочка. Тонкая, маленькая, прекрасноглазая девочка в клетчатом пальто и вязаной шапочке с кисточкой. Он нес ее футляр со скрипкой. Он вел ее в музыкалку. Я шла за ними по хрустящему снегу и читала надпись белой краской на футляре: «Соня Вайс», «Соня Вайс», «Соня Вайс». Из музыкалки выпал прямоугольник тепла и света. Я осталась за углом.

+

Руки все расцарапаны, и ногти сгрызены, и не могу подсчитать, сколько дней пролежала опять. Ненавижу, ненавижу, ненавижу себя в этом состоянии, страшное ощущение внутренней грязи, как будто отвернулась не к стене, а от Бога. Стыдно, стыдно, стыдно. И теперь голод собачий, и за него тоже стыдно, как будто он про все ту же грязь, которая берет верх над тобой. Вышла в гастроном, а в глазах темно и руки дрожат, и тебя не взяла с собой, мой тюлененочек, потому что шла с передышками, только и помогло, что считать шаги. Еле заставила себя есть медленно, съела целиком банку кильки в томате, четверть буханки хлеба черного, выпила полпакета молока. Ладно, ладно, ладно. Но я хочу объяснить тебе, я хочу объяснить тебе гладко, внятно то, что я все эти дни взахлеб, с воем пыталась тебе говорить, – а казалось мне, я не говорю, а черной водой плююсь, и когда рвало меня – это вроде как черная вода из меня выходила. Но ты меня спас, мой маленький, ты меня спас, только мне теперь надо все записать, и станет чисто, чисто. Ты спас меня: я выжила, потому что мне надо было все ради тебя понять, все тебе объяснить. Вот сейчас.

Этот человек. Я начну с того, что напишу его имя, у него есть имя: его зовут Марк Фридрихович, Марк Фридрихович, Марк Фридрихович Вайс, Марк Фридрихович Вайс. Теперь мне не больно и не страшно от его имени, теперь я рада, что у него есть имя. Марк Фридрихович нес Сонин футляр со скрипкой, он шел по снегу, и снег хрустел под его ногами. Он оказался небольшим, маленьким человеком. Он отбрасывал тень. Я впервые увидела его в шапке, в бобровой шапке и длинном пальто, в котором он, маленький и худой, был похож на неустойчивую этажерку. Вдруг я поняла, что под одеждой на нем майка. Утром он завтракал – мелкой яичницей, сосиской, – надевал на Соню колготки. И я заболела.

Я думаю, что я заболела прямо там и тогда, за углом, в переулке, потому что не помню, как попала к нам, в нашу с тобой комнату. Я думаю, ты меня спас, ты меня привел. Я заболела от боли, от стыда, от своего греха. Вся ненависть, какая была во мне, – я не могу это описать. Я думаю, так устроен аппендицит. Был в тебе пузырь с дрянью, с ядом, а ты не понимал, не понимал даже, чем он тебе грозит, носил его в себе. А потом вдруг со страшной болью он разрывается внутри и отравляет тебя, и счастье еще, если ты выживаешь. Я, кажется, выжила, мой родной. Во мне больше нет ненависти, но только сейчас я понимаю, понимаю с ужасом и стыдом, сколько ее было. Но теперь – нет. Теперь есть во мне живой человек, майка, Сонины колготки, мелкая яичница. Футляр берут у ребенка, когда любят ребенка. Живой.

+

Рыба умерла. Я не кормила рыбу шесть дней, и рыба умерла. Плачу и не могу выплакаться. Прости меня, мой дорогой, прости, если можешь.

+

Когда человек причиняет тебе боль, боль страшную, боль неизмеримую,