В деревне - Иван Потрч

горящем доме, вытащили соседи. А обгорелый труп Хедла, без волос и в обугленных лохмотьях, остался на веки вечные страшным олицетворением немецкой солдатской справедливости, лишившей матери сына, а дом будущего хозяина, как месть за Штрафелино партизанствование. В гибели сына, как и в смерти бабки, которую похоронили в том же апреле месяце, женщина видела перст божий; и господня кара эта постигла семейство Хедлов из-за девчонок, которые, как поговаривали в деревне, путались со Штрафелой и помогали ему прятаться. Этот слух старуха сама распространяла до тех пор, пока он не достиг ушей Штрафелы и тот не появился собственной персоной и не пригрозил, что ее тоже прикончит из пистолета.

В первые дни после ухода немцев Штрафела стал настоящим божком в деревне и поспешил жениться на старшей дочери Хедлов. Старуха до кончиков волос была убеждена, что он взял ее дочь только ради того, чтоб прибрать к рукам их хозяйство — ведь Францла-то, ее несчастное дитя и многострадального мученика, убили. Убеждена она была также, что в этом постигшем ее страшном несчастье виноваты ее дочери: Штрафела как-никак подкатывался к каждой. И она насмерть поссорилась с дочерьми. Но если сперва она не скрывала своей ненависти, то позже, когда в доме появился Штрафела и принялся размахивать у нее под носом пистолетом, стала побаиваться и Штрафелы и дочерей. Она замолчала и принялась поступать им назло. После всех посетивших ее несчастий у нее осталась только одна отрада — ее самый младший, ее Южек. Она кудахтала над ним и целиком посвятила себя ему. Что бы он ни выкинул, она, видя, что это доставляет ему удовольствие, не высказывала ему ни словечка упрека, а домашние дела превратились для нее в тяжкий крест. Она бродила по пепелищу и угрюмо поглядывала на людей, которых Штрафела, теперь видный партизан, мобилизовал на строительство своего нового дома. «Погоди, погоди, бродяга, и ты свое получишь!» — бормотала она, призывая божью кару на головы нежеланного зятя и немилых дочерей. Кара и в самом деле обрушилась на их дом, но поразила не Штрафелу и не этих трех ужасных женщин — она поразила ее самое и того единственного, кто у нее еще оставался в жизни и кого она любила.

Как все это происходило, начал мне рассказывать мой сосед и злосчастный сотоварищ, когда у него развязался язык, и затем долгими тюремными ночами, когда нам не спалось, все до конца и рассказал. Последняя беда, для него самая страшная, постигла его здесь, в тюрьме; но мы узнали об этом позже, когда его уже не было с нами. Это должно было случиться, и одному господу богу ведомо, почему последний удар судьбы принес ему в то же время и счастье. А происходило и произошло это… — но Хедл по обыкновению своему начал с брани.

II

— Вот видишь, будь оно трижды проклято, все кувырком шло, хуже быть не может! Сам дьявол вмешался и попутал меня. Иначе и не придумаешь. Из-за них вот, проклятых, из-за баб этих я тут очутился, будь они прокляты!

Он посмотрел на зарешеченное окно, в котором в то воскресенье увидел женщину, посмотрел так злобно, растерянно и обиженно, что даже в темноте различил я безумный блеск в его глазах…

…Все могло сложиться иначе, мог бы я жить с Туникой, но она той зимой только школу закончила, а я считал, что нельзя больше ждать.

И сейчас, веришь ли, все мне в глаза лезут белые черешни!

Начало лета уже миновало, и черешни на склоне, под нашим домом, давно созрели, но мы еще не обирали их: много дел было по дому. К вечеру того дня плотники укрепили последнюю балку, прибили елочку к коньку крыши и потребовали магарыч. Я носил из погреба вино, яблочный сидр, или «толченку», как у нас его называют, и аккуратно им подливал. Мужики постепенно захмелели, стали громче смеяться, а девчонки наши опять чего-то надулись. Словом, было, как обычно у нас бывает, я и сам подвыпил, а Штрафела, так тот напился вконец.

А он, когда напивался, считал, что все в доме должны быть пьяными, все домашние, и женщины тоже.

— Лиза! — позвал он свою жену, а мою сестру, которая заглянула в дверь.

Та и ухом не повела.

— Лиза! — повторил он громче и сердитее.

— Чего тебе? — огрызнулась она.

— Поди сюда, выпей!

Сестра подошла, осторожно ступая по доскам, со своим надутым животом, присела на стул, где лежали зачищенные колышки, и скрестила на груди руки. Штрафела налил и протянул ей стакан:

— На, пей!

Она взяла стакан, сделала глоток, другой и залпом осушила его.

Меня всегда бесило, до чего эта баба, вздорная и грубая со всеми домашними, покорно его слушалась. Словно Штрафела лишал ее разума. Я злился на сестру, а Штрафелу ненавидел. Мне казалось, он околдовал ее чем-то, как змея, которая своим взглядом заставляет цепенеть лягушку; она готова была исполнить любое его желание. И не только исполнить — словечка б в упрек не сказала, что бы он ни творил, даже коснись это матери. Так было и в тот вечер.

Откуда-то появилась мать, должно быть из виноградника, что за домом, — к башмакам у нее больно налипла грязь. И только Штрафела заметил ее, тут же и вскинулся:

— Эй, Хедловка, иди сюда, дом обмываем!

Мать, как и сестра перед тем, сперва не обратила на него внимания. Она подняла с полу щепочку, поставила ногу на чурбак и принялась счищать с башмаков грязь.

— Хедловка!

Штрафела снова окликнул ее, чуть ли не шепотом, изо всех сил стараясь выглядеть трезвее и спокойнее. Однако мать и теперь не откликнулась, точно его вовсе не было в комнате. Опустив одну ногу, она поставила на чурбак другую; очистила ее, выпрямилась, бросила щепочку и направилась к горнице, где мы тогда могли готовить еду.

Я надеялся, что все обойдется: мать смолчит, а зять станет развлекаться с плотниками, как до сих пор. Но видать, Штрафеле попала шлея