В деревне - Иван Потрч

разговоры о молодой Топлечке кончились. Молодым, коль уж они хотели разделаться с долгами и регулярно платить налоги, пришлось засучив рукава взяться за работу, а молодая Топлечка для этого словно и была создана; кузнецовы дочки с течением времени повыходили замуж и занялись своими заботами. Топлечка впряглась в работу и родила двух дочерей. И, стремясь сохранить собственное хозяйство, они с Топлеком каждый день вкалывали до седьмого пота; ничто не миновало ее, как, впрочем, и любую другую деревенскую женщину.

И в-то самое время, когда дочери стали подрастать и уже могли пособлять по хозяйству и управляться со скотиной, снова все перепуталось, на сей раз во всем мире. За одну ночь уплыли по вешней воде все Топлековы надежды и планы, как покончить с долгами и подкопить дочкам на приданое. Чуть ли не каждые два месяца хозяина стали призывать на военные учения, и продолжалось это почти целый год, а потом Югославия пошла прахом; где-то под Нишем Топлек попал в плен и через Болгарию, Румынию и Венгрию его отправили в Германию, а спустя полгода вернули домой, потому что он был родом из Штаерской, включенной теперь в состав рейха. Дома он дал клятву в солдатах больше не служить. Так оно и случилось. Топлек и еще один мужик, некий Геч, его сверстник, тоже женатый и обремененный семейством, через год, когда им вышел срок отбывать службу или отправляться на сборы, стали хиреть и на глазах чахнуть; слепой заметил бы, как с каждым днем у них убывали силы. Топлек слег, и на разные воинские комиссии его приходилось теперь возить; уже не из месяца в месяц, а день ото дня ему становилось хуже. Топлечку, его жену, это всерьез беспокоило, но муж, покашливая, утешал: «Потерпи, Зефа, потерпи! Все на земле свой конец имеет; будет конец и этой передряге с немцами и Лацковыми дружками. А когда все пройдет, сама увидишь — через полгода я встану на ноги. Мужик сам себе помогать должен, как умеет. Вот так-то, Зефа!» Он устремлял на жену глаза, которые становились все больше и все глубже проваливались, а заметив ее полный жалости и тревоги взгляд, приподнимался на локтях и гневно спрашивал, не сводя с нее взора: «А какая б тебе прибыль была, если б меня на фронте долбануло или партизаны… о господи Иисусе!»

Так он говорил и был счастлив, что ему удалось избежать участия в этой кутерьме и что никто никогда не сможет его ни в чем упрекнуть, как бы все ни закончилось. И в самом деле, всей этой кутерьме однажды наступил конец, но не прошло и полугода, как дело обернулось бедой, и беда эта затем навалилась и на Южека Хедла.

У Хедлов, помимо матери и бабушки, было еще пятеро ребят — три девочки и два парня. Высохшая и до времени состарившаяся мать весь божий день сновала по дому и подгоняла своих нерадивых и порядком взрослых чад, а младшего из них, вот этого самого Южека, она точно и не замечала вовсе, что для ребенка тоже обернулось бедой. Муж ее и отец семейства умер, когда дети еще бегали в школу, задолго до прихода немцев, и дома его помнили только по косноязычной скороговорке. Следов какого-либо присутствия его, гнившего в сырой земле, как и бабки, впрочем еще живой, в доме не ощущалось; бабка сложа руки целыми днями сидела на постели в углу и выходила на свет божий только летом, когда в горнице становилось невыносимо душно; и днем и ночью она усердно молилась и призывала к себе смерть, но та к ней не шла.

Хозяйство у Хедлов вели женщины; и хозяйствование это можно было назвать сплошной дуростью; капризные и упрямые, они делали что хотели; дулись друг на друга дочери, мать дулась на дочерей, а они все разом ополчались на нее. Что бы мать ни сделала, что бы ни попросила — все оказывалось дочкам не по нутру. Стоило ей в воскресенье после обеда засидеться у родственников чуть подольше и вернуться домой чуть попозже, как она тут же принималась вздыхать и сетовать: «В могилу вы меня сведете… мерзкие вы девки… люди надо мной смеются», а они, не оставаясь в долгу, наперебой принимались ее отчитывать: «А чего вы шляетесь по людям? Сидели б дома да молитвы читали, глядишь, и в царствие небесное поскорей бы попали!» А младшая, особенно своенравная и острая на язык, без обиняков интересовалась, помнит ли мать о том, что сама выкидывала в молодости. Пакостность дочерей сражала старуху; она начинала рыдать, закрывала глаза платком, а лицо — ладонями; потом прямо в одежде бросалась на постель и засыпала; раздевалась она только посреди ночи или даже под утро. После этого в доме воцарялось безмолвие: мать не замечала дочерей и они отвечали ей тем же. Старший сын, которому предстояло принять на себя хозяйство, частенько ругал сестер за блажь и гонял их так, что все ходуном ходило. Этот парень со временем навел бы в доме порядок, если не сразу, то уж наверняка после того, как девицы повыходили б замуж, каждая на свою сторону — для того только, как они говорили, чтоб никогда больше не видеть друг друга; однако вот этого старшего Хедла в апреле сорок пятого, всего-то за несколько дней до капитуляции, отступавшие немцы расстреляли, а дом сожгли. Кончина ему выпала страшная. Немцы сперва связали его и подвесили вниз головой к колодезному журавлю, а потом прострелили ему шею и грудь. Колодезь находился в двух-трех метрах от дома, так что и потом не удалось установить, умер ли он от потери крови или не вынес мучений — иными словами, сгорел в огне, бушевавшем рядом. Это жуткое злодейство было последним, совершенным немцами в этих краях, а Хедлам они мстили за своего солдата, которого перед их домом застрелил некий Штрафела, то ли дезертир, то ли партизанивший: за партизана-то он сам себя выдавал. Кроме поборов, выстрел этот был единственной акцией Штрафелы против немцев, после чего он тут же и скрылся. Вместе с ним в ближайший лес тронулись все женщины семейства Хедлов — три дочери и мать. В доме остались только старший Хедл и бабка. Парень собирался сказать окружившим дом солдатам, кто убил немца, попросившего ковшик воды, но те и не подумали его слушать. Без лишних слов они сделали свое дело и столь же стремительно, как появились, ушли. Бабку, запертую в